Сергей Зенкин - Листки с электронной стены

Так-то оно так, но не совсем. Сразу за сценой в кафе следует длинный кадр, где Клео идет по парижской улице, и на нее смотрят, пялятся, провожают ее взглядом встречные прохожие. В ее внешности нет ничего странного; она, конечно, красивая элегантная женщина, но на красивую женщину смотрели бы иначе — упрощено говоря, мужчины с вожделением, а женщины с завистью, — а тут у всех людей, независимо от пола, на лице какое-то другое чувство: удивление, беспокойство, едва ли не тревога. Дело в том, что они смотрят не на героиню фильма — они смотрят на камеру. Они, конечно, не реальные прохожие, а статисты, изображающие прохожих, но роль, которую им поручили играть, — это именно роль случайного прохожего, вдруг очутившегося на улице перед объективом кинокамеры. Он заинтригован, но и смущен: его фигуру сейчас фиксируют, запечатлевают на пленке, а что с ней сделают дальше? наверно, будут показывать другим, но в каком виде, в каком контексте? На наших глазах у людей похищают, отчуждают их образ, отнимают, снимают его прямо с лица, и они это чувствуют, что и отражается в их взглядах.

Аньес Варда не сама изобрела субъективную камеру, но она придумала сделать ее видимой для персонажей фильма — видимой именно в качестве камеры, а не одного из персонажей. В результате такого оптического металепсиса — когда между собой переглядываются не разные действующие лица, а два онтологически несовместимых мира, расположенных по разные стороны объектива, — героиня фильма на какой-то момент исчезает как человек, замещается сложным техническим устройством с темным, безличным, «объективным» взглядом (у Клео в этой сцене на лице темные очки), подключенным не к живому индивидуальному, а к коллективному социальному организму, к съемочной группе и институту кинопроизводства. И этим кинороботом управляет женщина-режиссер, фигура очень редкая в те годы. Если на кого живого и смотрят удивленные прохожие, то в конечном счете именно на нее, на Аньес Варда: она незримый творец, организующий все зрелище, и увидеть ее — все равно как узреть бога.

В этом есть экзистенциальный урок, относящийся не только к кино и не только к женской эмансипации. Вероятно, каждый, кто решается поступать на свой страх и риск, нарушая привычную систему социальных ролей, проходит через рискованный опыт деперсонализации, когда важнейшие шаги совершаются с бездумной твердостью машины, по замыслу какого-то непонятно где находящегося режиссера, иногда благотворного, а иногда фатального: мы называем это «судьбой», а это просто наша субъективность, только вынесенная вовне. Человек в такой момент не уничтожается вовсе (хотя в фильме Варда постоянно звучит мотив страха героини перед смертельной болезнью), но в буквальном смысле «теряет человеческий облик» — что там сменить одежду и прическу! Став суверенным субъектом, хотя бы только субъектом зрения, он парадоксальным образом утрачивает идентичность как опознаваемое место, оказывается «нигде», за объективом камеры; вместо нормального человеческого взгляда он являет окружающим «потусторонний» взор то ли бога, то ли чудовища — и читает в их глазах боязнь за их собственную устойчивую субъективность, которую он отрицает, расшатывает и втягивает в непредсказуемый творческий процесс, чей смысл мы поймем только много позже, на каком-то еще неведомом киноэкране.

P.S. Пересмотрев для контроля проанализированную сцену фильма, должен кое-что уточнить и даже покаяться в грехе гиперинтерпретации. Клео идет по улице без темных очков — она надевала их раньше, разглядывая людей в кафе, а выходя, наоборот, сняла. Любопытство встречных можно в принципе объяснить не экзистенциально, а чисто психологически — ее взволнованным, растерянным лицом и беспорядочным движением (не знает сама, куда идет). Тем не менее эффект «видимой камеры» все-таки работает: камера все время либо следует за спиной героини, либо просто занимает ее место, так что прохожие оглядываются одновременно и на женщину, и на объектив. И еще уточнение: о Клео в этой сцене нельзя сказать, что она решилась «поступать на свой страх и риск, нарушая привычную систему социальных ролей»; она всего лишь выбита волнением из привычной роли женщины-куклы и пробует утвердить себя не как субъекта действия, а только как субъекта зрения. Этого, однако, достаточно для всего дальнейшего: в кино «видеть» — самое сильное действие, сильнее чем убить…

Приехав на несколько дней в Париж, не преминул сходить на площадь Республики, где уже три месяца продолжается гражданское движение Nuit debout — французский аналог Майдана, который никто не пытается разгонять, поэтому и сам он вполне мирный. Движение, похоже, возникло как психологическая реакция на теракты прошлой осени — на той же площади, где проходили грандиозные митинги протеста против террора, где до сих пор сохраняется народный мемориал его жертв. Сейчас оно идет на спад, это признают сами участники. Оно занимает примерно половину большой пешеходной зоны, на остальной территории играют дети, упражняются скейтеры, в специальном огороженном закутке волонтеры раздают бесплатную еду неимущим (там давно уже так принято). Сама акция Nuit debout объединяет человек 100, вряд ли сильно больше; большинство собираются ближе к вечеру, но кое-кто и живет в палатках прямо на площади. Здесь же рядом готовят и продают почти даром пищу, здесь же юные художники, расстелив на асфальте большие рекламные плакаты известных фирм, разрисовывают их ехидными рисунками и надписями. Асфальт тоже исписан лозунгами; в частности, в связи с начавшимся вчера футбольным чемпионатом их авторы вовсю изощряются в каламбурах с созвучными словами foot и foutre.

Сегодняшним вечером посреди палаток проходил митинг сирийской оппозиции, но он сильно отличался от основной акции: это был именно митинг, с эстрадой, с эмоциональной накачкой, с круговыми танцами под национальными флагами. Потом сирийцы ушли, а на площади продолжались гражданские дебаты — в формате общего собрания и тематических «комиссий», словно научная конференция с пленарными заседаниями и секциями. Люди стоят, сидят прямо на асфальте или на складных стульчиках, а то и просто лежат, иногда совсем узкими кружками человек по пять-шесть, едят и пьют, слушают выступающих через негромкие, не заглушающие друг друга динамики. Идет спокойная дискуссия на разные общественные темы, без крика, с доброжелательными, учтивыми модераторами. Маргиналов аккуратно изолируют. Вот на скамейке прямо рядом с участниками одной из дискуссий примостился сонный ханурик — на него никто не отвлекается, но когда он начинает совсем заваливаться набок, его дружелюбно, но решительно расталкивают: сиди где хочешь, только веди себя прилично. А вот в кружок вторгается сумасшедший, выкрикивает что-то несуразное, перебивая оратора: его пытаются урезонить сначала модератор, потом какие-то женщины из публики, но он всех отталкивает и продолжает орать; тогда подходит коренастый, накачанный и даже не очень трезвый парень, умело скручивает крикуна и тихо, без всякого лишнего насилия выводит его вон.