Катя Райт - Отторжение

— Да сто раз уже выходил! Даже в торговый центр…

— Ты не сравнивай! — огрызаюсь. — Это долбанная школа!

— И что?

— То!

— Да брось! Они уже всё погуглили и знают про тебя. И им всем знаешь как стыдно!

— И что?

— То! Они глаза на Риту поднять боятся. Ты в курсе вообще, они ей даже письмо написали, коллективное, ага, с извинениями!

— А перед тобой…

— Я другая история, — он машет рукой как всегда.

— Не другая!

— Брось, Питер! Не увиливай! Пойдем с нами на выпускной! Рите будет приятно…

— Заткнись, Шон! Я сказал нет!

— Ты сказал в больнице, что в долгу передо мной и что угодно для меня сделаешь, — продолжает он, — ну, или что-то в этом роде. Так вот…

— Так вот, ты охренел! — срываюсь и сильно повышаю голос. — Я ни-ку-да не пой-ду. Всё. Точка. Конец дискуссии.

Это просто выводит из себя. Честное слово. Зачем он так, эгоист долбанный! Зачем ему вообще вытаскивать меня постоянно. Я в ужасе до сих пор от того похода в молл. А тут, школа. Школа, где последние полгода надо мной издевались, где гадких мемов со мной появилось больше, чем во всем интернете с Леди Гагой. А теперь мне что, самому к ним явиться? Шон спятил. Извинились они, ну и что! Не понимаю, зачем он так, зачем все время пытается растормошить. Неужели ему никак не смириться, что его друг затворник и урод. Тогда зачем было вообще заводить дружбу? Я опять останавливаюсь на мыслях о Рите. И Шон делается вдруг очень серьезным, садится на кровать, запускает руки в свои короткие рыжие волосы, как будто хочет их вырвать.

— Я влюблен в Риту, — говорит он, и это для меня не неожиданность.

— Ну и отлично, — отвечаю, — Что мешает пойти с ней на выпускной?

— Она заслуживает лучшего.

— Ой, только не начинай опять! Не надо разыгрывать из себя жертву!

— Я не разыгрываю! Блин, при чем тут жертва! Ты прекрасно знаешь, кто я! И кто твоя сестра! Ничего хорошего нет в том, чтобы явиться на выпускной с таким, как я. Как бы ты ко мне ни относился, у меня есть определенная репутация, которая как грязь, уже впиталась в кожу, и не отмыть. В общем, радости мало со мной прийти на главный праздник школьной жизни. А вот если бы ты там был…

— Стоп! Хватит!

— Да послушай! Если бы ты там был, они бы свои языки сожрали вместе со всем говном, которое на нее вылили. Прости, Питер, что я не заступился за тебя раньше… Надо было…

— Да перестань, говорю же!

Он не отстает с выпускным. Все давит и давит, прет, как танк. Кажется, его остановить можно только ядерным авиаударом.

— Ты эгоист! — неожиданно заявляет Шон. — Думаешь только о своих страхах! Да при чем тут я, вообще! Да насрать на меня! Рита заслуживает быть гордостью школы на своем выпускном. Особенно уж после того, что на нее свалилось. А явится со мной, так будет в уголке стоять. Ради нее, Питер!

— Она об этом не просила.

— И не попросит! Ну что ты как маленький! Ты же понимаешь, что твоя травма и для нее тоже травма.

Утром за завтраком, перед тем, как Рита уезжает в школу, я спрашиваю, хотела бы она, чтобы я был на ее выпускном. Ну, если бы у меня было все нормально с лицом, конечно. Она обнимает меня и отвечает, что, безусловно, хотела бы. Я не даю ей договорить, убегаю к себе. Я знаю, что расстроил ее, сорвавшись так на полуслове.

Я думаю об этом весь день, говорю с психологом, и она, естественно, поддерживает Шона. Смотрю на себя в зеркало и решаю, что ни за что не пойду. Я даю себе обещание, что никогда больше ни по какой причине не выйду из дома. Это мое решение, и никому его не понять, никому его не изменить. Потому что никто не был на моем месте.

Шон приходит немного раньше запланированного. На нем смокинг. Очень непривычно видеть его в таком виде. Даже не представляла себе Фицджеральда без джинсов и вечных толстовок, которых у него точно штук сто. А теперь он открывается для меня каким-то совершенно другим. И хотя веснушки и рыжие волосы оставляют этот дерзкий хулиганский образ, все же торжественный вид придает Шону странный непривычный шарм. Он, кажется, чувствует себя в этой одежде некомфортно. Надо же, я и подумать не могла, что этого парня можно засунуть в смокинг. Шрамы на губе и на брови еще заметны. Волосы как обычно растрепаны. Не знаю, специально он сделал это или решил хоть что-то оставить от себя настоящего. Я улыбаюсь, разглядывая его. Мама осыпает Фитцджеральда комплиментами. Шон теряется и опускает глаза. В начале года могла ли я подумать, что пойду на выпускной с этим парнем, которого никто не замечает, к которому все относятся с нескрываемым презрением. Могла ли я подумать, что все так изменится и мне будет наплевать.

Шон быстро спрашивает, готова ли я, и, сломя голову несется наверх. Говорит, что заглянет только на секунду к Питеру. Брат, конечно, не идет с нами. Он заперся у себя и даже выходить отказывается. Для Шона это не помеха — он уже стучит в дверь комнаты Питера. А через десять минут они спускаются. Оба. И на Питере тоже смокинг, и никто из нас не может поверить, что он идет на мой выпускной. Брат скован и так напряжен, что, кажется, вот-вот взорвется. Губы плотно сжаты, дыхание медленное, как через аппарат искусственного обеспечения. Он как бетонная статуя, которую чтобы сдвинуть с места, придется вызывать подъемный кран. Мы, конечно, тоже выглядим не лучшим образом, ошарашенные, то и дело переводящие взгляд с Питера на Шона, как будто спрашивая Фитцджеральда, как ему вообще удалось. А он только обнимает Питера, подбадривает и улыбается. Мама закрывает рот рукой и не может сдержать слез.

— Какой ты красивый, сынок, — говорит она сдавленным голосом.

— Мы так рады, что ты решил пойти, — поддерживает папа.

Я обнимаю Питера крепко-крепко. Говорю ему спасибо на ухо. Я рада, хотя не представляю, как брат будет чувствовать себя, ведь там такая толпа — не спрячешься. Там куда ни повернись — всюду люди, и кто-то обязательно будет видеть его лицо. Я беру Шона за руку, мы выходим последними, немного отстав от остальных.

— Как тебе удалось? — спрашиваю тихо.

Он только плечами пожимает. И тут я вдруг думаю, для Питера же это сущая пытка. Не надо с ним так. Пусть лучше остается дома, без стрессов. Меня вдруг накрывает волной ненависти к Фитцджеральду. Внезапно. Зачем? Что бы он ни придумал, какие бы доводы ни приводил, для Питера это даже не стресс. Это катастрофа. Он два года не высовывался и сгорал от страха при любом упоминании выхода из дома. А теперь…

— Может, не надо? — я подбегаю к брату, когда он уже садится в машину. — Питер, если не хочешь, не надо идти! Если тебе трудно…

Он поворачивается и смотрит мимо меня на Шона, то ли с ненавистью, то ли с мольбой, то ли с благодарностью. Такой взгляд — никак не описать, убийственный, невыносимо пронзительный. Потом улыбается мне едва заметно, кивает и садится в машину.