Александр Проханов - Громкая тишина

Они подкатили к туннелю, к бетонированной четырехгранной дыре, темневшей в сумрачном склоне. БТР замедлил движение. Другой БТР, заслонивший портал туннеля, выставил свои ромбы, стволы, стеклянные глазницы прожекторов. Часовой в бронежилете и каске шагнул от колючего передвижного «ежа». Грозно окликнул майора:

— Пропуск!..

— Миномет! — ответил майор.

Солдат был знакомый, из его батальона. Знал своего командира. И это действо с пропуском, повторяемое ежедневно, должно было внушить командиру, что служба идет нормально, на ночь туннель закупорен, вся трасса от вершин до долины перекрыта постами, шлагбаумами. Ни единая шальная машина, ни мул, ни верблюд не минуют охранение. Только выйдет на пустынный бетон пугливый шакал, принюхиваясь к слабым запахам шин. Скользнет в темноте душман из распадка в распадок, пронося автомат и взрывчатку. Исчезнет под туманными звездами.

Туннель гудел, многократно усиливая вой двигателя. Мигал редкими тусклыми лампами. Гнал холодный колючий сквозняк. Майор чувствовал, как мерзнут и сжимаются мускулы, как ежатся в сквозняке автоматчики. Туннель был гулкий, грозный, угрюмый. Был частью его, Глушкова, жизни. Был пробит сквозь него самого. Словно сквозь его грудную клетку и ребра катили колонны машин, выбрасывали едкие газы, проволакивали тяжкие грузы. Арматуру, цемент и пшеницу. Топливо, снаряды и мины… Шли КамАЗы и красные «татры», «мерседесы» и «форды», бронетранспортеры и танки. Туннель часто снился майору: он идет по нему, под тусклым свечением ламп, и что-то слепое, огромное, заполняя собой весь желоб, с воем настигает его.

Они миновали туннель, подкатили к жилью. Здесь работали дизели. Размещался афганский взвод. Жили мотострелки. Тут же, рядом со штабом, разместился комбат.

— Отдыхайте, спасибо за службу! — Он спрыгнул, прихватывая автомат, вглядываясь в темных, похожих на изваяния солдат. — Завтра к шести за мной!.. Евдокимов, отмой хорошенько лицо, а то оно у тебя ночи чернее, понял?

— Так точно, — ответил Евдокимов, днем помогавший трубопроводчикам, измазанный сажей и копотью. — Если отмоется…

— Товарищ майор, возьмите! — Водитель, маленький ловкий Нерода, светлевший в сумерках белесой головой, протягивал что-то майору.

— Ах да, спасибо! — Он принял планшет с командирскими картами. — Завтра в шесть у порога!

Поднимался по лестнице, видя красный хвостовой огонь отъезжающего транспортера…

…Много позже, когда кончилось детство и это бессознательное целостное и чудесное время удалилось настолько, что возникла возможность его разглядеть, он вдруг понял: среди игр, развлечений, нарастающего предчувствия чуда его детство было неусыпным страхом за близких, за их жизнь. Он знал почти с младенческих дней, или сразу же после них, не из книг и рассказов, а из темной, присутствующей в нем сердцевины, откуда тянули слабые мучительные сквознячки, знал, что его дорогие и близкие когда-нибудь непременно умрут и оставят его одного. И его взрастание, непрерывное открытие жизни было тайным ожиданием их ухода, страхом и мукой за них. Эти дующие в душе сквознячки проникали в забавы и игры, в предчувствие и ожидание чуда. Так в накаленной печи силой огня и света обжигается драгоценный сосуд, скрепляется в цветах и узорах вещество тончайших стенок. Но незримое ледяное дыхание проникает в стенки сосуда, откладывается в них незаметными неслышными трещинками. Сокрытым от глаз узором. Кромками будущих черепов.

Его родовое чувство, знание о бабках-прабабках, о исчезнувшей безымянной родне было знанием о спрессованном, переставшем двигаться времени, о плоском, потерявшем объем пространстве. О фреске, с которой, окруженные нимбами, смотрят лица усопшей родни. А те, кто еще живет, — бабушка, дед, отец — скоро уйдут в эту стену. Оденутся в бесцветные ризы. Станут следить за ним из стены одинаковыми большими глазами…

…В жилище, куда он вошел, было натоплено. Пахло дымом. Горела яркая лампа. Освещала стол с полевым телефоном, железную койку, застеленную жестким одеялом. И другую, с которой, морщась, беззвучно охая, поднимался замполит Коновалов.

— Лежи! — кивнул ему Глушков, проходя к своему ложу, ставя в головах автомат, вяло, привычным движением стягивая «лифчик» с боекомплектом. — Все болит?

— Болит, — ответил Коновалов, держась за живот, сгибаясь и жалобно морщась. — Вроде днем ничего, пока в делах и на нервах. А к вечеру, чуть прилег, и начнет, и схватит!

— Потому что на нервах!.. Съездил бы ты в медбат. До язвы себя доведешь!

— Съезжу, когда начштаба вернется. Еще дней десять в Черном море поплавает, и к нам обратно, черноморскую соль на Саланге смывать. Вот тогда и покажусь в медбат. А то ведь ты один разорвешься — по трассе носиться.

— Разорвусь, — согласился майор, подходя к рукомойнику, афганскому, склепанному из меди сосуду, испускавшему тонкую струйку. Долго, медленно мыл ладони, перепачканные окалиной, смазкой, едкой пылью дороги.

Начштаба был в отпуске. Его отсутствие чувствовалось в батальоне увеличением нагрузок на него, комбата, и замполита, все дни проводивших в ротах.

Майор, покачивая медный умывальник, подумал: замполит явился на Саланг румяный и свежий. Искрился радушием и весельем, в избытке сил и здоровья. За год незаметно, день ото дня, исчезал с его щек румянец, покидало веселье. Словно черный квадратный туннель выдувал своим сквозняком его свежесть и силу. Дымные грузовые колонны уносили на своих бортовинах блеск его глаз, пунцовую мягкость губ, счастливый легкомысленный смех. Коновалов был худой, потемневший, из костей, желваков, сухожилий, с непрерывной тревогой в глазах, вращавшихся в запавших глазницах. Мгновенно проворачивались, озирая окрестные кручи, — не мелькнет ли отсвет ствола, не вспыхнет ли бледный выстрел.

Трасса проходила и сквозь него, замполита. Проталкивала свою сталь и бетон. Сокращалась, взбухала судорогой, когда горели машины и в заторах копилась техника, и вновь обретала пластичность, когда разгребали завалы, колонны гибко и длинно вписывались в повороты и дуги. Его ноющая боль в животе была болью и мукой трассы.

— Как наверху, все нормально? — Комбат сел на кровать, продавливая скрипнувшие пружины. Расшнуровывал пыльные ботинки, расстегивал и стягивал китель. Голый, босой, сутуло сидел, расслабив мускулы, чувствуя, как звучит в них усталость — вибрация двигателя, хрипы и бульканья рации, шум проносившихся грузовиков. Слабо ломило в висках. Здесь, наверху, у туннеля, сказывались перепады давления. Оживала контузия. Он хуже слышал. И казалось, начинал краснеть и пульсировать рубец на ноге, нанесенный осколком гранаты. — Все у тебя здесь нормально?

— Выходил на связь «четыреста третий». Предупредил — завтра в батальон прибывает проверка. Какой-то полковник из Москвы. Просил подослать две «коробки» для сопровождения. Я выделил из третьей роты.