Владимир Казаков - Воскрешение на Патриарших

В эту секунду я уже понял, что пойду туда, именно на этот день рождения. И идут лесом все фантасты недоделанные, рассказывающие о трагедии при встрече с самим собой! Бред. Они не путешествовали в прошлое. А я – вот он, здесь. Так что – все вон! Я увижу себя и скажу наконец все-все. Все, что потребуется ему – мне, мне! – в жизни. И он поймет, он толковый, вообще-то, но дурак такой.

Так, значит на ДР, как говорят у нас. В нашем времени. Во сколько? Наверное, часам к четырем. Так раньше собирались, если не путаю. Утром школа. Часов до двух. Так, подъезд я помню. Квартира… Этаж второй, окна на улицу. В смысле улицей там был широкий проход между здоровенными доходными домами, построенный еще Бахрушиным, фабрикантом, до революции. Мощные домины. Кстати, еще тогда, в детстве, тьфу, сейчас, значит, весь район назывался Бахрушинкой, Бахрой. Найду квартиру. Там коммуналка была, но соседей у него всего двое. Помню. Это, считай, почти отдельная квартира по тогдашним московско-центровым меркам.

Так. А как войти? Соображу. А что сказать? А что сказать самому себе? Вот это да. Проблема. Это же непостижимый факт – говорить с самим собой в юности! Понятно, что ум за разум заходит. Но. Реально, надо спросить что-то важное! То, чего я так и не понял в нынешней моей жизни. А что для меня важное? Ладно. По обстоятельствам.

В пять часов я уже стоял перед подъездом Реваза. Пьянка, по моим прикидкам, уже идет полным ходом. Его окно на втором этаже висело на стене чуть левее подъезда. Оттуда на весь двор орал «Band on the run» McCartney. Тогда только вышел советский диск. Такая светло-коричневая обложка с черными контурами Пола. Очень нравился. Да и сейчас. Так. Идти или плюнуть и продолжить жрать? А может, ради этой встречи все и было заверчено со мной? А я струсил. Нет. Надо идти. Хуже уже не будет. Некуда.

Хорошо, что в 79-м не было никаких домофонов и кодовых замков. Так… Осторожно. Подъезд выдохнул тенью, прохладой и сыростью.

«Well,the rain exploded with a mighty crash as we fell into the sun…»

– Дрозд, бери три! – эхом раздалось в горловине лестниц, бегущих вверх.

– Пять!

– Да! – ответил срывающийся юношеский голос.

Застучали ботинки. Мимо меня промчался широколицый, курносый парень. Светлая рубашка выбилась у него из штанов, оголяя белесый пухлый живот. Грохнула дверь подъезда.

«And the jailer man and sailor Sam were searching everyone…»

Господи, это же Игорь, одноклассник мой. Дрозд. Тот самый, который на Дегтярном, с рыбками. А голос был Лешкин. Господи. Им же сейчас по семнадцать лет примерно. Не могу сосчитать. Кто-то был старше на год. И Дрозд побежал в Елисеевский магазин.

Я вдруг вспомнил совершеннейшую глупость. С месяц назад, в той, настоящей, ха, жизни я читал статью про здание, из которого потом сделали Елисеевский магазин. Там был салон известной литературной дамы Зинаиды Волконской. Пушкин с Вяземским оттуда не вылезали. Так вот, перед входом в ее дворец, аккурат над ныне центральным входом в магазин был выбит латинский девиз: «Ridendo dicere verum». «Говорить о правде, смеясь». К чему я это вспомнил? Сейчас мне придется войти в квартиру Реваза и встретиться с собой. Семнадцатилетним. Обхохочешься.

«And the first one said to the second one there I hope you’re having fun…»

Я стоял перед огромной, тяжелой дверью, выкрашенной темно-коричневой краской. Как и все двери в центре тогда.

«For the band on the run, band on the run, band on the run, band on the run…»

Взялся за бронзовую ручку. Дверь, скрипнув, подалась на меня. Надо входить. Или нажать на звонок? Зачем? Пока я размышлял, ноги вошли сами. Полутемное пространство огромной прихожей было наполнено жизнью. Дверь в комнату Реваза, слева, я помню, была распахнута. Маккартни уже сменил Давид Тухманов. «По волне моей памяти».

«Я мысленно вхожу в ваш кабинет…»

Дрожь перекатывалась волнами по телу, я заглянул. Пятеро ребят сидели вокруг стола. Синие школьные пиджаки тряпками валялись на диване. Стол был уставлен салатами. Литровая бутылка «Гаваны Клаб» была пуста. Парни, не замечая меня, болтали.

«Здесь те, кто был, и те, кого уж нет…»

Так. Это Реваз. Это Леша Ефремов. Это Бомкин. А этот, как его звали… Вылетело из головы. Ишак. Это помню. А звали? Саша! А вот и Федор.

Меня среди них не было. Ха, хотя как это осознать, вот он же я, старый дурак. Стою и смотрю на своих одноклассников.

Где же все-таки я? Тот. Может, не пришел? Еще? Как узнать-то?!

– Вам кого?

Я вздрогнул от толчка в спину. Обернулся. Передо мной стоял Дрозд, вернувшийся из Елисеевского. С «Гаваной» в школьной сумке через плечо. Надо же, такая же наглая физиономия, что и сейчас. Надо ему позвонить, сказать. Позвонить? Куда? Той взрослой жизни в двадцать первом веке для тебя уже нет. Это сон. Нет никакого взрослого одноклассника Дрозда, топ-менеджера чего-то машиностроительного, с кем ты виделся недели две назад. Нет его. А есть семнадцатилетний пацан.

«И чья для нас не умерла химера…» Вот перед тобой. Насупившийся и недобро, исподлобья смотрящий на тебя.

– Вам кого? – повторил Дрозд. Остальные за столом наконец тоже заметили меня.

Кого… Да меня самого! И вас.

«И бьётся сердце, взятое в их плен…»

– Я ищу… – мне казалось, что я никогда не выговорю свою фамилию. Она вдруг показалась мне тарабарщиной, набором букв, как имена шумерских царей.

– Таких нет, – просто и сурово сказал Дрозд. – Резо, это не твоего соседа ищут?

– Не… – протянул кудрявый парень с грузинским носом. – У меня две бабки. Вера Васильевна и Инна Аркадьевна. Дверь надо закрывать, Дроздище!

– Нет таких, – подтверждающе кивнул мне Игорь.

Я замер. Мне захотелось заорать: «Очнись, Дрозд, это же я! И я учился с тобой в одном классе! И сидел за партой с Федором на английском!»

«Бодлера лик, нормандский ус Флобера…» И я должен именно здесь, здесь, именно сегодня, именно с вами, оболтусами, жрать ненавистный «Гавана клаб»! Отчего меня потом сутки выворачивало!

– Да я не соседей ищу. Это… Как бы объяснить… Одноклассник ваш.

Сидящие за столом и Игорь недоуменно посмотрели на меня.

– Ну одноклассников таких у нас точно нет!

Ребята как-то уже недобро смотрели на меня.

«Скептичный Франс, святой Сатир – Верлен…»

Я понял, что надо уходить.

– Извините, ошибся, наверное… – промямлил я.

А по-другому-то и не мог. Удары сердца мешали говорить.

«Кузнец Бальзак, чеканщики – Гонкуры…»

– Точно нет в вашем классе? – зачем-то переспросил я.

– Иди-ка ты, дядя… – Реваз встал из-за стола и, сжав кулаки, направился ко мне. Но я уже захлопнул дверь квартиры.

«Их лица терпкие и чёткие фигуры…»

Я слетел по лестнице. Нет. Не слетел. Буква моей тени рухнула вниз, не замечая ступенек. Свет из окон бросился врассыпную. Я вывалился на улицу. Со второго этажа на меня смотрели Ефрем и Федор и ржали!