Лев Трутнев - Живи и радуйся

Впервые дед тронул обходную до этого тему, и я не знал, как вести себя, о чем спрашивать, поеживался, тая дыхание. И потом еще долго, утаптывая макушки копен, которые ловко раскладывал дед, все думал об этих скрытых для меня таинствах, пытаясь робко, со стеснительной осторожностью, то углубляться в их темную завесу, знакомую лишь понаслышке, то пугаясь этих мыслей, уходя от них…

Обиходив последнюю копну, дед упер в землю деревянные вилы и стал почесывать о березу натруженную спину.

Тут как тут и Дарья, как всегда, улыбчивая, с румянцем во все щеки. Остановилась, молча поглядывая на деда. Он сразу взбодрился.

– Скоро коров погонят с приозерья – придется сено караулить, а то разнесут наши копны, – наказал он мне. – Нам-то управляться надо по двору, а ты с девчонкой побудь. Возьмите вон по талине и сторожите – пока стадо не прогонят…

И сразу грудь обдало горячим удушьем – это один на один с Катькой! Мысли завихрились, представляя возможное и невозможное состояние, в которое могут опрокинуть меня новые ощущения, и дальнейшие слова деда слышались мимолетно, в накатной оторопи.

Они ушли быстро, или мне так показалось, а Катька тут как тут.

– Гляди, какая бабочка! – Она разжала кулак и по ее ладони поползла бабочка. Тут же, полыхнув яркими крыльями, она сорвалась в полет, устремляясь вверх, к березам.

По-детски веселое лицо Катьки осветилось улыбкой, в темных глазах блеснули искорки.

– Вот бы себе так! – почти прошептала она мечтательно.

– Ишь ты, чего удумала, – неловкая напряженность, давившая меня до этого, начала истаивать. – Все бы хотели летать.

– А что в этом плохого? Сколько можно всего увидеть!

– Можно, но нам такое не дано, – остудил я её настрой.

– И жалко. – Катька поежилась. – Давай дымокур разведем, а то комары закусали.

Тут и я ощутил уколы этих кровососов, залетавших к вечеру настырнее.

– А спички где? – с некоторой радостью принял я ее предложение. – Дед сумку унес, а курево у него всегда с собой.

Катька, прищурившись, посмотрела мне в глаза.

– А ты разве не куришь? – Взгляд ее выдержать было трудновато, и я отвернулся, хотя действительно не курил.

– Пробовал в пятом классе – не понравилось. Теперь не к чему.

– А мне мамка спички оставила! – Катька вынула коробок спичек из кармана легкой куртки, свисавшей с ее худеньких плеч складками, видимо доставшейся от тетки Дарьи. – Вот! Она и наказала дымокур развести…

Я обрадовался спичкам. Близость юной девчонки кидала меня в какое-то странное состояние неловкости. С глубоким облегчением бросился я собирать сушняк. И Катька засуетилась…

Натаскав изрядную кучу хвороста, я стал городить костерок, ломая сухие ветки, а Катька стояла, молча наблюдая.

Трепетный огонь заиграл жгучими лоскутками по сучьям и пошел в разворот, выше, игристее, прямо на закат, по которому упавшее к окоему солнышко зажгло полнеба.

Я кинул на буйный, кажущийся живым огневой перепляс сырых вершинок, оставшихся от срубленных дедом прутьев, и во все стороны фукнул плотный дым, притушив ярый трепет пламени и обдавая нас горчинкой.

Катька, стоявшая поодаль от меня, даже откачнулась, и я отступил чуть-чуть, но не в ее сторону, а наоборот, будто некая стенка пролегла между нами, пройти сквозь которую я не мог. Те несколько шагов между мной и Катькой, как-то само собой установившейся дистанции, преодолевать и не думалось. Да и Катька не проявляла желания подойти ко мне, видимо, и ее что-то удерживало на месте, и мы тихо переговаривались о пустяках, заворожённо поглядывая на огонь, то робко слизывающий скрученную жарой ивовую листву, то выныривающий злыми завитушками наверх, оттесняя дымовые вихры к краям кострища.

В редниках показались первые коровы деревенского стада, и я заторопился:

– Вон скотину гонят, пошли!

Схватив по длинному ивовому пруту, вырубленному до этого дедом, мы стали невдалеке от копен.

Шум поплыл от надвигающейся, мыкающей и взбрыкивающей скотины. Стадо хотя и было от нас не близко, через широкую луговину, но текло дружно и плотно. Крайние коровы, заметив копны, направились в нашу сторону. За ними потянулся бодающийся молодняк, и мы, с криками, размахивая гибкими талинами, кинулись навстречу этому нашествию. Наши угрозы подействовали: коровы сначала остановились, а потом, нехотя, одна за одной, потянулись за поводырями – деревня была на виду, в которой каждую скотину ждала хозяйка с пойлом и загонка с дымокуром.

– Ура, наша взяла! – Катька запрыгала, болтая длинными рукавами тужурки. – Ой-ля-ля, ой-ля-ля…

– Надо костер затушить, – с напускной суровостью одернул я ее, сдерживая дрожь в голосе.

– Ну, Леня, ну давай еще побудем. Давай подождем, когда костер сам догорит… – заворковала Катька. Мне даже показалось, что я ощущаю ее горячее дыхание. – Ну давай. Тут так интересно.

– Так дома хватятся.

– А мы на минуточку…

Странно, но эти девчоночьи уговоры лелеяли душу, и так хотелось, чтобы звонкий ее голосок не умолкал.

– Ладно, – согласился я, останавливаясь у костра и гася быстрое дыхание.

Катька тоже затихла напротив меня, через костер, широко распахнув глаза на трепетные огоньки. Светлые точечки бились в глубине ее зрачков.

– Ты в этом году пойдешь в седьмой? – вдруг спросила она, не отрывая взгляда от бегающих язычков пламени.

– Собираюсь, – почему-то с неохотой ответил я – слова ее спугнули ту тихую, приятно сладкую, душевную дрожь.

– А говорили, что ты в какое-то ремесленное училище поступать хотел.

– Ерунда это – неправда…

Затихал шелест березового леса, густела просинь потухающих полян, гасло остывающее небо. В поникших травах оживились цикады, а где-то в лугах настраивался на поздний ток перепел…

Что-то бесшумно серое метнулось из глубины леса на костер, и Катька с испуганным вскриком кинулась ко мне, задев башмаками кострище. Она бы и упала, если бы я машинально не протянул руки и не охватил ее. Широко открытые глаза Катьки так близко встали перед моим лицом, что заслонили на миг все. Никогда еще с такой силой не уходил мой взгляд в глубину другого взора. Будто заглянул я в колодец, доверху заполненный чистой водой, густая темнота которого бездонна. Но в отличии от той глубины, глубина живого ока лучилась пронзительным светом осмысленности. Страх уловил я в расширенных зрачках, и тут же, в острый миг, нечто искристое полыхнуло в их густой черноте.

– Ты что, дуреха? Это же сова, – сдавленно проговорил я, не услышав своего голоса. Нервная дрожь встряхнула меня всего, едва я ощутил горячее прикосновение девичьего тела и вдохнул его запах.

Катька откачнулась и побежала куда-то в гущину сумерек, звонко хохотнув. Какие могут быть осмысленные рассуждения в такой момент – я припустил за нею, почти оцепенев, с напряженной неловкостью перебирая непослушными ногами. Вон она мелькнула за толстой березой, за другой… Но смешок раздался откуда-то сбоку, и я остановился, улавливая удары разгоряченного сердца.