Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Ну а че тянуть-то волынку, – уловил я тонкий голосок Иванчика Полунина (он совсем недавно вернулся со службы в армии), – голодная баба, ноги у них сами собой раздвигаются…

И пошло-поехало. И коробило душу от стыда, и кровь ощутимо толкалась в висках, но непонятная сила удерживала возле этих петушившихся парней.

– Не заметил, как три ходки сделал, – все нагнетал нездоровое любопытство Иванчик-Хлыст.

К нам мягко, не торопясь, бултыхая широченными матросскими клешами, будто подкрался Рыжий (был он рыжеволосый, в густых конопушках).

– Здорово, Плотник, – как-то подобострастно протянул он руку Паше (Паша зимой мастерил табуретки, и его прозвали Плотником).

– И тебя тем же концом. – Паша сгреб его пальцы в свою лапу и сдавил.

Рыжий, прогнувшись, сморщился.

– Пусти! – промямлил он, пытаясь выдернуть зажатую ладонь.

– Это тебе за плотника. – Паша оттолкнул руку Рыжего, будто отбросил.

– А че обидного? – Рыжий попытался улыбнуться, но лишь как-то ощерился. – Меня вон Рыжим кличут.

– Ты и есть рыжий, какой же еще. – Паша поглядывал на него с каким-то пренебрежением. – Ишь вырядился. Где только такие портки шьют. – Он потрепал клеши Рыжего. – Тут на обычные штаны не выкроишь, в заплатах ходим, а председательский сынок вместо брюк юбки носит. – Паша обернулся ко мне, как бы ища поддержки.

Рыжий дернул кадыком, будто сглотнул обиду, подал руку и мне. Она была влажной, мягковатой и какой-то неприятно липкой…

Тут и Мишка Кособоков подвалил, но уже совсем с другим интересом.

– Гляди, Стрелец, – он кивнул на кучкующихся девчонок нашего возраста и помладше, – сколько невесток подрастает, выбирай – не хочу. Еще и сиськи не выросли, а уже сюда же – на погляденье.

С тех пор, как я стал охотиться, меня, с чьей-то оговорки, прозвали Стрельцом.

– А ты щупал? – Паша усмехнулся.

– Нет. Но пора. Пошли, разомнемся, пощупаем.

– У меня от визга уши болят. – Паша посунулся поближе к взрослым парням, и я за ним.

– Отчебучивает Настя, – теперь они говорили про пляшущих. – Все Красова завлекает, – это опять оскалился в ехидной улыбке Хлыст, – а он ноль внимания – фунт презрения: испробовал где-то в копне и отвалил – не понравилась, широка в разводе…

Гнусные его слова скребанули за сердце. Вспомнилось, как Настя, когда-то давно, крадучись, поила меня парным молоком на колхозной дойке, как непривычно возбуждающе пахли ее одежды, когда она прикрывала меня полой тужурки, пока я тянул густую вкуснятину из алюминиевой кружки, как после она всегда сладко тревожила меня своими шутками, как кружилась голова от ее броской красоты и как мечтал я поскорее вырасти и жениться на ней, уведя ее от всех похотливых взглядов и притязаний – возрастная разница в пять лет меня не волновала… Подлые измышления Хлыста все туже и туже затягивали в моей душе то светлое, что многократно лелеялось в мечтах, жило в сердце и снилось. И чем сильнее сжимались те отрадные грезы, тем жестче накатывалась злоба на этого хвастуна, и будь я постарше – наверняка бы заехал Хлысту в ухо, но силенок еще было маловато, чтобы лезть на отслужившего в моряках парня, хотя и не ахти какого в крепости, но и не слабого. Мысли плыли о другом: почему стоящие подле Хлыста парни не одергивали его? Неужели и им были интересны эти грязные наветы, или они понимали все как-то по-иному? Может, Хлыст обиняком изливал свою обиду в этих россказнях – поговаривали, что когда-то Настя отринула его ухажерство и сотоварищи сочувствовали ему? Так или не так, но чем больше трепался Хлыст, тем удушливее давила меня злоба. Не в силах сдерживать ее, я отошел в тень палисадника, сглатывая тугие комки горечи и сжимая зубы, решив тихо уйти домой. Но Паша догнал меня.

– Ты куда, Ленька, только интерес начинается?

– Да ну их, слушать противно. Одни гадости. Дать бы ему под яйца…

Паша меня понял.

– Под яйца – не под яйца, а вот из рогатки можно врезать. – Он достал из кармана рогатку с широкой резиновой тетивой. – У меня и два-три катыша есть. – Паша, не в силах погасить озорную детскую привычку, нет-нет да и упражнялся стрельбой из рогатки по воробьям.

Я молчал, все еще не освободившись от тяжелых чувств. Не очень понравилась мне Пашина затея, но месть шевельнулось в душе.

– Я бы и так ему фингалов наставил, – шаря в глубоком кармане штанов, все утешал меня друг. – Да шуму будет по деревне. Еще и в сельсовет потянут.

Совсем близко мягко заиграл аккордеон – у палисадника появился Петруня со своим неразлучным другом – Васиком Вдовиным, и гармошка утихла, уступив вечернюю тишь голосам и смеху. Но тут же поплыла мелодия вальса, и совсем по-иному задвигались в кругу танцующие.

Зашевелились и парни, что покуривали в стороне. И чуть ли не первым откачнулся от них Хлыст, заспешил к девчатам, толпившимся на краю «точка». Тут Паша и натянул тетеву рогатки, заложив в кожанку сухой глиняный шарик.

Вскрик – Хлыст согнулся, хватаясь за бок, резко сиганул назад, зыря по сторонам. Но Паша успел спрятать свое «оружие», и мы, как ни в чем не бывало, заговорили, делая вид, что ничего не заметили.

Хлыст кинулся вначале к Рыжему, но не больно его потрясешь – сына председателя колхоза, можно схлопотать неприятностей. Тогда Мишаню ухватил Хлыст за ворот, но тот духом ничего не знал. Подвалил он и к нам с нахрапом, но Паша цыкнул сквозь зубы и так жестко отвел руку Хлыста, что тот заматерился.

– Хотел ему по башке, – усмехнулся Паша, когда Хлыст отбежал от нас, – да побоялся, в бочару влепил. Тоже синяк поносит.

– Он же не поймет за что, – как-то легче мне стало, посветлело на душе, хотя и знал я, что это хулиганство, но тогда по-иному наказать зло мы вряд ли могли.

– Поймет, если пораскинет мозгами…

Но неприятный холодок все же туманил душу, и мне совсем не хотелось снова уходить в черноту того состояния, которое сводило челюсти от жгучего бессилия, и я сказал об этом Паше.

– Да вали ты на это! Мало ли кто кого сгреб. Не твою же…

– Завтра сено таскать, – не шло мое настроение в одну тягу с уговорами друга. – Дед рано поднимет…

– А давай нырнем за огурцами к кому-нибудь, как в детстве, – не отставал Паша, – Мишку Кособока возьмем.

– Да ну их, Паша, огурцы. Ты иди, потискай с Мишаней девчонок, а я домой, спать… – Попрощавшись с другом, я пошел в лунную муть, неся в душе тонкую дрожь испорченного настроения и сбивчивые думы…

Ночь заметно посветлела, обозначив далекие дворы густой чернотой теней, особенно ломких в контрасте со светом царящей в небе луны. Лишь вперебой ей лохматился край неба слабым янтарным переливом, да слепо помигивали звезды.

В таком же неясном затеке плескались и мои думки о превратности судьбы: писаной красоты Настя, добрая, веселая, работящая, а не идет ей девичье счастье – все одна. Задушевная ее подруга, Валька Зуева, давно люльку качает, а Настя который уже год жилы в руках тянет на колхозной дойке да каблуки бьет в редкие вечера под гармошку, то ли разгоняя сердечную тоску, то ли завлекая суженого, коего вроде и нет близко – сошелся свет клином на Алешке Красове, а он засупонился в другом месте…