Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Семена не обойдешь, – высказался по этому поводу дед. – Хитер, да и знает повадки зверей не понаслышке – в молодые годы он, как и ты, занимался пушниной. Его, из-за покалеченной руки, не привлекали на колхозную работу. Так – кое-где на подхвате был, да сторожем состоял при зернохранилище, а после, когда окончил какие-то курсы, кладовщиком работал, до тех пор – пока его родителя не привлекли в тридцать восьмом за агитацию против советской власти, хотя агитации никакой и не было. Входил отец Семена в сельсовет да задел плечом портрет Сталина, висевший на стене, – тот грохнулся, и стекло – вдребезги. Старик выругался матом, а кто-то услышал – донес, может, тот же Хрипатый – он тогда секретарем там сидел, и, как в той песне: «никто не узнает, где могила моя…» Семена тоже шпиговали допросами, но он уже жил отдельно от родителей – своей семьей, а сын, как говорили, за отца не отвечает. Хотя это и не всегда так…

Дед бы еще рассказал что-нибудь интересное, да легким на помине оказался Степин: ввалился в избу, заговорил о проверке капканов, о деревенских новостях, о ценах на продукты в районе, а утром мы с ним поехали в лес.

Низко стояли тучи, закрывая солнце. Лишь в рваные промежутки между ними струился желтый свет, отчего небо было пестрым, как степь ранней весной. Пахло конским потом, соломой и сухим снегом. Тихо скрипели вязки саней, да изредка покашливал Степин.

Старый наш след хотя и засыпало снегом, но все не целина. Лошадь шла легче прежнего, да и в санях не было поклажи, хотя и не особо весомой, но все же.

Чистейшие снега, спящий лес и ни звука – белое безмолвие, да и только.

Обогнув плотные кусты, заслонившие опушку крупного леса, мы остановились. Степин встал в санях.

– Отсюда идти придется, – тихо произнес он, – а то лошадь напугаться может, если что. Привада-то вон за тальниками, шагов двести отсюда. – Он кинул коню охапку сена, взял с саней топор и веревку. – Ты бери ружье и будь наготове – мало ли что.

Откуда-то взялась сорока, застрекотала, к ней подлетела еще одна.

– Вот они, уже услышали, на доклад прилетели. – Степин натянул на валенки штанины. – И тебе советую, – кивнул он мне. – Оно хотя и не глубоко по старому следу, но неизвестно, как все обернется.

Я кинул на плечо ружье и двинулся по прошлой борозде. Снег был рыхлым и легко рассыпался под валенками. Внимательно вглядываясь в пространство, я взял ружье наизготовку и заспешил, гонимый нетерпением.

– Куда попер, как паровоз, – буркнул Степин – он шел сзади. – Погляди на вырубки – там ничего не видно?

– Да никого. – Я еще раз окинул взглядом уже недалекую залысину в лесу и, сделав несколько шагов, оторопел от неожиданности: большой серый зверь взметнулся словно ниоткуда, поднимая снежные фонтаны. Еще мгновения назад там никого не было. Не мог же я не заметить волка? Скорее всего, зверь таился до какого-то момента, вжимаясь в снег, а потом вскочил. Он то вскидывался над снегом, то падал, скрываясь в нем. Я невольно остановился, задвигал ружьем.

– Что, попался зверь? – понял Степин. Ему, с одним глазом, трудно было разглядеть, что творится на таком расстоянии. – Не стреляй, не кровавь шкуру – из капкана не вырвется. Я его дрючком зашибу. – Он тут же, торопясь, срубил топором небольшую березку и, очистив от сучков её стволик, отрубил от него увесистую палку. – Пошли! Только ружье держи наготове, и, ежели чего, – стреляй!

Волк, в который уже раз, попытался вырваться из капканов. Он яростно бился в снегу, поднимая белые смерчи, и порой трудно было разглядеть положение его тела, так несуразно извивалось оно в этих диких прыжках.

– Рвись, рвись, разбойник? – Степин шел к зверю уверенно, твердо, держа палку наперевес. – Тяни свои жилы, ломай кости. Все одно конец…

Я двигался рядом с ним и вздрагивал от каждого всплеска снега, от железного звона капканов с цепью, от клацанья волчьих зубов – и тонкий страх, и жалость, и печаль давили душу. До волка оставалось шагов десять, когда он перестал биться, поняв тщетность своих усилий. Я полностью разглядел крупного, чуть припавшего в снегу зверя с взъерошенной шерстью, окровавленной пастью, злым блеском глаз. Передняя и задняя его лапы, зажатые капканами, красили снег кровью и лоскутами спущенной кожи. Выбитое до черной земли место, и алый снег, разбросанный по сторонам, и взлохмаченный злобный зверь – являли жуткую картину: сердце сжалось в дробном стуке, и скулы свело.

– Возьми на прицел и стой! – крикнул Степин, медленно продвигаясь к волку, и чем ближе подходил он к зверю, тем сильнее и злее загорались у того глаза, вставала на загривке шерсть и прижимались уши. Капканы, сцепившие лапы высокими дужками, не позволяли волку стоять, и он полулежал, но грозно, напряженно, и в любой миг мог рвануться, как разжатая пружина. Но Степин знал длину цепи, тяжесть березового сутунка, державшего капканы, и вкрадчиво делал последние шаги. Что было на душе у этого человека, зачем он рисковал, распаляя зверя, – неведомо. То ли чувство некой жестокости ослепило его, то ли месть, то ли возможность расправиться с сильным, почти беззащитным зверем, то ли все вместе?

А волк все жег взглядом Степина, все вжимался в истоптанный снег. Мушка моего ружья плясала на сером его боку, и я боялся, что не успею выстрелить вовремя, да и опасно – можно зацепить Степина. Такого жуткого напряжения нервы мои не выдержали:

– Дядя Семен, не подходи! – заорал я, и в этот момент зверь ринулся вперед, неизвестно каким образом оттолкнувшись сжатыми в капканах лапами. Он пролетел метра два и цепи отбросили его назад. Волк упал почти наотмашь и набок. Степин прыгнул к нему и взмахнул палкой. Куда пришелся тяжелый удар, я не разобрал. Только зверь вдруг снова взметнулся с воем, и человеческий крик скребанул по сердцу. Заготовитель кувыркнулся в снег, палка его отлетела в сторону, а волк стал рваться в жестокой ярости. Не поняв еще, что произошло, я выстрелил в это серое, свирепое существо. Зверь упал, продолжая биться. Я перезарядил ружье и побежал к Степину. Он быстро-быстро отползал в сторону, пятная кровью снег.

Волк уже затихал, лежа на боку. В последний раз он поднял голову, взглянул на меня, как показалось, благодарно и опрокинулся, показывая светлое брюхо.

– Лошадь давай, лошадь! – простонал Степин, пытаясь подняться. – Ползада отхватил, злодей.

Я увидел окровавленный подол его полушубка и кинулся к саням.

С трудом подогнав дрожащего от страха коня, я помог Степину влезть в сани, и мерин рванулся назад, будто за ним погнались живые волки.

В деревне выяснилось, что у заготовителя распластано бедро, и его увезли в райцентровскую больницу.

Лежа дома на печке, я вновь и вновь воссоздавал в памяти лесную картину, переживая всё заново, хотя и без жуткой остроты. И окончательно утвердился в мыслях, что в природе все сложнее, чем кажется на первый взгляд, что жить с ней надо без зла и жестокости, с пытливым умом и добрым сердцем.