Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Э, так не годится! – покачал круглой головой заготовитель. – Лис-то мой, меченый.

– Как это ваш? – вскинулся я, тая слабые искорки сомнения, тревожившие меня всю короткую дорогу от пустоши до деревни – зверь все же был необычным.

– А так, задние ноги у него подрезаны. Еще в покос я выкопал четырех лисят из норы и перерезал им сухожилия на задних лапах, чтобы потом взрослых можно было без особого труда выловить. Старые-то лисы их не бросают, подкармливают всю осень – они и растут, и мех у них подходящий. – Степин пнул лежащую на полу лисицу. – Этот один из них. Я давно собирался поездить там верхом на лошади, поискать приметных лисят, да все откладывал за неимением времени…

Какое-то зло на себя, на Степина вдруг вспыхнуло во мне.

– Раз так, то лучше из нее шапку сшить. – Я наклонился и зацепил зверя за хвост.

Заготовитель придержал меня:

– Не горячись. Я же еще ничего не сказал. Предлагаю поделить товар поровну, справедливо будет…

Забрав лисицу, я совсем ничего не получал. Роскошная шапка была мне ни к чему: все равно ее поизодрали бы в школе.

– Давай мне ситцу на рубаху и деду, – откидывая зверя на пол, твердо заявил я, во мне поднималась некая неприязнь к этому человеку.

– Многовато просишь. – Степин прятал глаза.

Но я теперь понимал, что он юлит, и настаивал на своем.

– В самый раз…

Кое-как мы с заготовителем договорились: я получил ситцу на две рубахи и банку пороха, но радости от этого не было. Подлый поступок заготовителя, изуродавшего маленьких зверят, угнетал. Недавняя добыча, разговор, лето, лес, лисята – все перемешалось в моем воображении, а в душе устаивались какие-то новые чувства, прислушиваясь к которым, я решил, что никогда не опушусь до такого зверства, какое совершил Степин, как бы тяжело мне не было.

В конце школьного коридора, в проеме между дверями и печкой, появился удививший всех учеников плакат, на котором был изображен силуэт какого-то завода рядом с комбайном, а внизу большими буквами написано: «…всей деревней и селом подпишимся на заём». Что к чему – непонятно. А когда я пришел домой, то увидел удрученных чем-то деда и мать. Само собой возник вопрос: кто да что? Но ответа я не получил и стал рассказывать про появившийся в школе плакат о займе. Его, сказывали, Хрипатый, глава сельсовета, приклеил.

Дед тогда и разговорился:

– Вот ты, Ленька, грамоте учишься, вместе со мной по хозяйству спину гнешь, скажи, пожалуйста, что мы такое сможем продать, чтобы этот самый заём выплатить?

– А что это такое? – Я впервые слышал о каком-то заеме.

– Государство вроде в долг у нас берет деньги, в помощь, что ли. Потом облигации – бумаги такие ценные, выпустят, разыгрывать станут: может, кто-нибудь и осчастливится выигрышем. Но, сдается мне, большинство из нас только затылки почешут.

Не совсем все ясно мне стало после дедова объяснения, но кое-что я уловил и понял:

– Какие у нас деньги? Откуда? – загорячился я в удивлении. – Нам же, кроме зерна на трудодни, ничего не платят?

– Вот и я о том же? – кручинился дед.

– Так отказаться надо от этого заема. Помощь-то добровольная.

Дед усмехнулся, глянул на мать.

– Добровольная принудиловка: в совет вызывали, а там уполномоченный по этому займу сидит, на столе наган. Заикнулся я, что у селян денег нет – откуда их взять, а он: «Ты, – говорит, – за всех не отвечай, ты за себя говори». И за себя то же самое, отвечаю. А он наганом пошевелил и так это, с ехидцей, улыбается. «Ты что, против советской власти?» Загнул такое, что мурашки по спине пошли. Вспомнилось, как в колхоз загоняли, кулачили. Плача и горя на всю деревню было хлебать – не расхлебать. Подписался. Теперь вот гадаем, как из этой петли вылезти. Ведь только-только по осени с продналогом кое-как справились и вот на тебе – сойка в воробьинном гнезде…

Наплывал у меня в душу какой-то протест ко всем этим налогам, займам, трудодням, подневольной работе…

– Придется снять денег со сберкнижки, – предложила матушка, – я копила те, которые приходят за погибшего Емельяна, хотела Леньке штаны купить – в залатанных ходит.

– Нет, – дед покачал головой, – те деньги трогать не станем – получится нелепо: государство платит Леньке за погибшего отца, а мы будем эту плату возвращать. – Он помедлил. – Овцу придется сдавать заготовителю.

– У нас же их всего две! – вскинулся я. Штаны у меня и в самом деле были починены и на коленях, и на заднице, и хотелось ходить в школу в чем-нибудь более приличном, но и овцу было жалко.

– У которой ягненок – оставим. – Дед глядел не на меня, а на матушку. – А молодую сдадим.

– Так мы и овец лишимся, – засомневалась в таком решении матушка, – вдруг ягненок не дотянет до лета – слабый он какой-то. А потом где мы возьмем шерсти налог покрывать?

– Ладно, – дед махнул рукой, – не будем с ходу ломать голову, подумаем, время еще есть.

На том и закончилось наше семейное совещание.

– Жмет мороз, – входя с улицы и снимая старый полушубок, трясся в ознобе дед, – не ходил бы ты сегодня в степь – обморозишься…

Я собирался проверять капканы. По дедовым приметам вот-вот должна была сломаться погода, повернуть на буран, а коли так, то нужно снимать ловушки, иначе забьет их снегом, захоронит, и жди нового ведра, нового подходящего момента.

– Так неделю не смотрел, куда дальше тянуть… – Накрутив на себя все, что можно было, я взял топорик, надел лыжи и двинулся в лес. Ветер сразу стал проверять крепость моей одежды, биться в каждую дырку, под каждую заплатку, жечь холодом лицо. Даже быстрое движение по целине не спасало: спина грелась, а поясница и ноги стыли. До первого колка я добежал, не глядя по сторонам, а там стало потише – ветер все же разбивался о плотный лесной заслон. По опушкам зажелтели канавки заячьих троп, и я привязал в подходящих местах несколько новых петель, прихваченных на всякий случай. Сердце сладко замирало, томясь надеждой на удачу: как-никак, а я почти в десяти местах раскидал приваду. Да и мудрость деда, обучавшего меня пушному промыслу, пусть на словах, не могла подвести. И предчувствия мои оправдались: двух горностаев, застывших кочерыжками, хоря и колонка снял я со своих ловушек. В радости и мороз показался мне не таким уж страшным. Связав капканы проволокой, я прошел в густые ивняки и подвесил их на сук в приметном месте. Таскать в деревню и из деревни такую тяжесть не имело смысла. Пройдет метель, установится ведро, и снова надо будет идти в степь, искать места жировки зверьков и ставить ловушки.

Налегке, разогревшись в работе, окрыленный удачей, я решил проехать подальше в лес, поглядеть следы, новые переходы. Лыжи разрезали снег, почти не скользя, проваливаясь даже под моим весом. Я видел стежки лисьего бега, заячьи петли, тетеревиные и куропачьи следы, острые ямки осторожных косуль и проскочил довольно далеко в леса. Когда я повернул назад, на жесткий ветер, силенки оказались на исходе – усталость насела ощутимым грузом. Уже у знакомой до мелочей пустоши затряслись у меня коленки, заледенели щеки. Свернув в кусты, я решил передохнуть. Толстая валежина, отжив свое, повисла над самым снегом, опираясь на сухую вершину и пенек. Сняв лыжи, я сел к ветру спиной и затаился. В затишье было теплее. Стылым лицом я ловил лучи бьющего в глаза солнца и ежился и жался к промерзшим насквозь талинам. Безмолвно и мертво было в лесу, и какая-то тоска стала подкрадываться к сердцу, и убаюкивающая дрема размыла передо мной березы и забитую снегом поляну. Пошел по ней зеленый цвет, запестрели цветы, теплом от них потянуло. И вдруг из-за леса выкатился черный паровоз, ударил по траве белым обжигающим паром, угрожающе стал накатываться на меня. Мелькнуло над ним лицо матери, деда… А черная громадина больше и больше закрывала от меня свет, и от ужаса я закричал и проснулся. Все так же блестел снег, и тишь стояла в лесу, только в голове у меня страшно шумело. Двинув руками, я почувствовал такую острую боль в пальцах, что едва не вскрикнул. Страшная мысль о том, что я мог не проснуться и замерзнуть, пронзила сознание. От нее стало больно и ощутимо холодно в груди. Я попытался встать, но не смог: ноги одеревенели и не разгибались. Меня охватил дикий страх. Как заяц в петле начал я биться на прочной валежине. Колотил руками по бедрам, коленям, крутил головой и дергался во все стороны. В слабом моем теле еще остались некие силы, еще держалось тепло, и оно, разбуженное моими несуразными движениями, пошло в руки и в ноги…