Лев Трутнев - Живи и радуйся

Коленки натерлись о траву и зазудели. Тугой жар стал натекать на лицо, шею и спину. Мышцы рук и ног затянуло легкой болью, и я снова распластался в траве, уронив голову. То же неподвижное небо в световых переливах, те же, едва уловимые, шорохи в травяной гущине, те же несколько минут отдыха и дальнейшее движение по-пластунски. И еще несколько раз приходилось мне, чувствуя, как саднят руки и ноги от многочисленных царапин, тяжелеет тело и истаивает изначально желание подобраться к журавлиной дневке на верный выстрел, сдвинув вбок берданку, опрокидываться на спину и глядеть в безучастное небо. А когда почти не осталось сил, уперся я в плотную куртину лебеды и чернобыльника, выросших то ли на какой-то межевой грани, то ли на старом одонке сена, и присел, чуть-чуть распрямившись. Высокие, не меньше метра, броские метла бурьянов надежно меня прикрывали, и, раздвинув их, я заметил шагов за сто сторожевого журавля, замершего на месте и высоко вскинувшего остроклювую голову. Никаких кустиков впереди не было. Вероятно, из-за дальности, мы с дедом приняли за кустики ивняка эти самые бурьяны. А за недалеким урезом остистого пырея начинался широкий, до самого взгорка, разворот мелкой травы, по которой ползи не ползи – не спрятаться. Екнуло сердце – как ни крути, а выходило, что я напрасно маялся, натирая до красноты коленки и парясь в дурманном настое пахучих трав, от которого кружилась голова и ощутимо билась в висках кровь. В таком отдалении от заветного места журавли вряд ли накроют меня, когда вернуться на отдых. Но дальше хода нет. Сторожевик сразу же заметит мои движения в мелкой траве и отлетит подальше, а к нему потянется и остальная стая. И я решил ждать удачу в бурьянах. Авось повезет и на крутом развороте журавли налетят на меня, а там – на низкой высоте, да в такую большую птицу, вряд ли промахнусь…

Прошло с полчаса, а может, и больше, и усталость, все это время давившая на плечи, склонила меня к земле. Уже сквозь набегающий сон услышал я далекое курлыканье и встрепенулся. Рывок вперед, и я в самой гуще бурьянов. В промежутки между их метелок заметил летящую стаю журавлей. Погорячело в груди. Задрожали руки, сжимая ружьё. Минута-две и вот они – долгожданные. Лениво взмахивая широкими крыльями с прогибом, пошли в скользящем полете на снижение. Один разворот, второй и третий. Да прямо на меня! Да низко! Сшибать передних вожаков дед не велел, и я вскинул ружье в тот момент, когда стая почти протекала надо мной. Где-то третий или четвертый от конца строя журавль зацепился за мушку. Грохнул выстрел, и большая птица, несуразно кувыркнувшись, свалилась в пырей. Какой переполох поднялся! Тяжелые птицы, ломая строй, с хриплым курлыканьем зачастили крыльями, устремляясь вверх по крутой дуге. Сорвался с пригорка и сторожевик. А я, задыхаясь от восторга, кинулся к добыче. Еще бы! Я подстрелил крупную птицу, и теперь можно будет с неделю поддерживаться доброй едой и придавленному заботой деду, и матушке, измотавшейся на колхозной работе, и Шуре, и мне самому…

И вот он – подстреленный журавль! Острый, как пика клюв, на голове красный лоскут голой кожи, непомерно долгая шея и кустистый хвост, похожий на петушиный. А крылья! Я, не без усилия, поднял еще теплую птицу на спину, перекинул длинную шею через плечо и поволок добычу к нашему стану. Причем ноги журавля тащились по траве, а обвисшие крылья прикрывали меня с боков, слегка встряхиваясь при каждом шаге, отчего я сам, вероятно, был похожий на большую птицу, шастающую по широкой степи.

– Молодец-удалец! – похвалил меня дед, когда я, изрядно подуставший от телесного и нервного перенапряжения, от нелегкого возвращения с тяжелой ношей, бросил журавля на траву и упал рядом с ним. – Хороша птица! – С некоторой оживленностью разглядывал он журавля. – Даже жалковато. И так подумаешь, и этак. Но, как не крути, а нам надо продержаться до нового урожая, когда и в огороде что-то будет, и хлеб пойдет какой-никакой. Теперь-то, в самую трудовую пору и полную скудность в еде, и вовсе хоть матушку-репку пой. А ты запомни и больше никогда не стреляй журавлей. Журавль, Ленька, хорош в небе. Залюбуешься, когда они в поднебесье клином двигают и курлычут.

– Ты же сам меня послал на эту охоту, – буркнул я из-под руки, понимая деда, – мне тоже стало не по себе от свершившегося.

– Так время сейчас особое, переломное, – работы по ноздри: покос и страда на носу – на зелени не больно выдюжишь. А жалость – дело душевное, не телесное. Вот погляди-ка сейчас еще, как будут судить сторожевика за то, что он тебя проглядел…

Слушал я деда, и та радость, с какой я нес добытого журавля к нашему стану, те мечты о полноценной еде меркли с каждым его словом. «Скажет же дед – какой суд у птиц?! Они же несмышленые?»

Дед будто уловил мои мысли:

– А ты погляди, погляди!

Я встал. Там, на увале, происходило что-то необычное. Журавли плотно гуртились, махали крыльями, подпрыгивали, как-то хрипловато курлыкали.

– Видишь, клюют виновника и крыльями хлещут, – утверждал свое дед. – Могут и до полусмерти задолбить…

До странно ведущих себя птиц было далеко, и утверждать или отрицать предположение деда я не торопился. Лишь много позже, от кого-то из охотников, я слышал о таком же поведении журавлей, но сам никогда больше не видел ничего подобного. Да и не стрелял я больше их ни при каких обстоятельствах, видимо, каким-то образом осудив самого себя еще в тот необычный день.

Несмотря на сенокос, молодежь все же собиралась на уличные танцы, возле недостроенного еще до войны клуба. В гармонистах ходил Петруня Кудров. Голосистый его аккордеон слышно было по всей деревне. И стоило ему растянуть меха у своего дома, направляясь к клубу, как туда же спешили парни и девчата. Да и молодые вдовы, чьи мужья покоились в далеких землях, не отставали от них, надеясь если не обворожить кого-нибудь своими плясками – так хотя бы отвести душу в накатном веселье. Даже мы – сопляки нет-нет да и приходили к танцам, послушать разговоры парней – особенно бывших фронтовиков, которые еще гуляли, еще тянули деревню к веселью, опрокидывали в бесшабашный настрой. Их бравые байки разжигали у нас неотвратное любопытство, поднимая всплески воображения. Да и парни призывники, тоже гуртившиеся возле фронтовиков, одаривали друг друга слухами о деревенской жизни. Ну как тут не навострить уши? Лови, мотай на ус, авось пригодится! Поглядывали мы и на пляски, стараясь запомнить все их жаркие развороты, с тайной надеждой когда-нибудь и себе закружиться в таком же неистовом вихре. Особенно цыганочка будоражила, которую азартнее всех выбивала фронтовая вдова – Груня Кудаева. Крепкая и статная, тонкая в талии, она выкручивала ногами такие коленца, которые никто не мог повторить и, когда Груня, не редко по просьбе кого-нибудь из парней, выходила на круг, любо-дорого было смотреть на неё – вихрь и дробь в накат к мелодии аккордеона.