Лев Трутнев - Живи и радуйся

Гусак Красова услышал говор птиц гораздо раньше меня и сдержанно, но призывно прокричал несколько раз. Косяк белолобиков в крутом вираже стал планировать прямо к нему. Дружно и красиво падали птицы на стерню, сверкая белыми подхвостьями. С нетерпеливым холодком в сердце ждал я выстрела. Но вначале струя дыма полосонула от кучи соломы в сторону гусей – один гусь перевернулся, захлопал крыльями, а потом я услышал выстрел. Птицы с переполохом поднялись от опасного места. Я надеялся, что они подлетят к моим профилям. Но, гуси, выстраиваясь в ряд, потянулись к дальнему краю полосы.

Красов вылез из соломы и подобрал добытого гуся. Снова легкая зависть тронула сердце: «Не было бы этого конкурента с гусем – эта бы стайка подсела к моим профилям. Некуда ей деться…» И тут я увидел огромную стаю птиц, низко летящую прямо на меня. Съежившись, насколько было возможно, я следил за тяжелыми гусями. Впереди летел крупный пестрогрудый вожак. С молчаливой настойчивостью приближались они к моей засидке. Пятьдесят, тридцать, двадцать шагов… Я разглядел желтые лапки, прижатые к белым подхвостьям, сероватые, в черных поперечинах, брюшки, белые лбы… То ли вожак заметил меня, то ли ему показались подозрительными неподвижные силуэты, но гуси проскользнули дальше, обдав меня тугим воздухом. Слышно было, как свистит у одной из птиц обломанное в крыле перо. Мягко и дружно закричали белолобики над манным гусем и один за другим стали тяжело садится. И снова все повторилось, и снова вылез за подбитым гусем Красов. Поглядев вслед улетающей стаи, он стал махать мне рукой, а потом – шапкой. «Зовет, – понял я, – здесь караулить бесполезно…» Hе хотелось покидать приглянувшееся место, но я понимал, что пара обшарпанных профилей ничто в сравнении с манным гусем, и вылез.

– Ставь свои профиля, да садись, – встретил меня Красов быстрым говором. – Я тут раздал засидку, на двоих места хватит…

В чужой засидке я чувствовал себя неловко, стесненно.

– Подумал, что примазываюсь, – с добродушной улыбкой, спросил он. – Я специально не сказал тебе про гуся…

«Клы-клы-клы, клы-клы-клы», – донесся грустный переливчатый крик.

– Не шевелись! – предупредил Красов, прижимая меня локтем.

Через край скрадка я увидел с десяток гусей, падающих прямо на нас. Они были так близко, что можно было разглядеть отдельные перья на тугих крыльях и хвосте, желтые растопыренные лапы. В короткое мгновенье гуси мелькнули перед глазами и пропали, свалившись вниз. Раздалось мощное хлопанье крыльев и все стихло.

– Ты бери правого, – шепнул сосед, медленно распрямляясь и осторожно высовывая ружье, – а я левого.

Вытягивая шею, стал подталкивать вверх и я свою берданку. Шагах в двадцати от нашей кучки стояли высокие, поджарые, искрящиеся на солнце перьями птицы. Смотрел бы да смотрел на них, но напарник уже приложил приклад к щеке, и я сощурил левый глаз, ища в щербатой прорези маленькую, избитую мушку. Плавно опускаясь вниз, она закрыла весь бок ближнего гуся. Берданка вздрогнула от выстрела, колыхнув солому, и гусь забил по стерне крыльями, пытаясь взлететь. Но попытки его были тщетны: шея птицы медленно гнулась к земле, валилась вбок. Бросив ружье, я выскочил из соломы. Гусь еще мелко-мелко колотился на земле, стараясь поднять тяжелую голову, но глаза его сужались и блекли. Я едва поднял добычу, схватив за шею. Гусь был еще горячий, еще трепетала в нем какая-то живинка, и тупая боль сжала мое сердце, глаза ничего не замечали, кроме этой большой, умирающей птицы.

– И моих тащи под солому, – донесся голос Красова, и только тут я увидел еще двух гусей, лежащих на стерне. Я поднес гусей к кучке и закрыл соломой.

– Больше не прилетят, – подвигаясь, сказал Алешка, – на тот край пошли, видишь?

Далеко, почти у леса, низко строчили по небу цепочки летящих от озера гусей: одна, две, три…

– Услышали выстрелы – и в другую сторону…

Сердце у меня дрожало от волнения, и эту дрожь я ощущал всем телом. С одной стороны выходило, что мне надо было радоваться: я добыл гуся – осторожную и крупную птицу, мясо которой можно разделить раза на два – почти два дня хлебать наваристый ядреный суп, с другой – жалость липла в душе и беспокоила.

– Понимаешь, – Красов щурил глаза, отблески зари горели на его волевом лице, – что-то сердце заскребло за этих казарок.

– Их вон тысячи, – решил проявить я твердость духа. Но бывший фронтовик давно понял мое состояние и не поверил в напускную строгость.

– Людей угробили миллионы, а тысячи гусей угробить просто. Когда ты вырастишь, их уже наверняка столько не будет…

Зоревые полосы потянулись по стерне, залили в лужах воду, зажгли лес, далекие деревенские дворы, край неба – над озером проклюнулось солнце.

Красов поднялся.

– Давай кончать охоту, больше все равно не прилетят.

Мы вылезли из соломы, стали отряхиваться, разминать затекшие ноги. Я начал очищать профиля от налипшей грязи. На душе было безрадостно: четыре гуся, подстреленные конкурентом, не давали мне покоя.

Красов цеплял свою добычу на удавку.

– Возьми-ка вот одного, – он протянул мне увесистого гусака, – а то несправедливо получается: охотились вместе – у тебя один гусь, у меня – четыре… – Он будто угадал мои мысли, и стало неловко.

– Да зачем, и одного хватит, – заупрямился я.

– Бери, бери. Охота – дело фартовое. В другой раз тебе повезет – рассчитаешься. Тем более, я тебе помешал…

Удивительное солнце выкатилось из-за озерных камышей: огромное, круглое, как блин, чистое… Тишь и тепло, и благодать потекли от него на землю.

Мы шли зигзагами, обходя синеющие разливы. Куда ни кинь взгляда – везде вода и вода, и на каждом разливе резвились, славили солнце и весну неугомонные птицы.

– Я, Ленька, ходил во фронтовых разведчиках, – рассказывал Красов, – таскал языков для допросов. В последний год войны нашу группу, при возвращении из немецкого тыла, накрыли минометным огнем. Я получил ранение в грудь, почти год лечился, а потом еще почти год дрался с бандитами в приграничных лесах на западе…

Я слушал его, и душа полнилась светлой радостью: и от весеннего буйства природы, и от мыслей, что в моих знакомых теперь будет такой геройский человек, и от того, что в сумке у меня ощутимой тяжестью лежали два гуся, – и сладкое чувство ликования накатывалось на меня, подобно волнам солнечного света.

Дед явно обрадовался добыче. Он взвешивал гусей на руке, кивал одобрительно:

– Но, ты и фартовый – первый раз и такая удача. Этих гусей нам на неделю хватит. Щи с гусятиной, пусть из крапивы да лебеды, все навар… – Он еще что-то говорил, но я уже погружался в сон.

Был выходной, и я, вернувшись с охоты, полез на полати – ночь-то прошла в тревожном нетерпении, да и вставать пришлось рано. Мать и Шура ушли на колхозную работу, и никто мне не мешал отсыпаться.