Лев Трутнев - Живи и радуйся

На первое гнездо я чуть не наступил. В иссушенной белой траве, прямо перед собой, я увидел четыре зеленовато-белых яйца и остановился. За спиной у меня висела старая тряпичная сумка. Подумав, я взял пару яиц и осторожно опустил их в сдвинутую на грудь сумку. Чуть пригнув над гнездом траву, я пошел дальше.

Еще два гнезда попались мне в траве среди кочек. Потом еще – на полынном бугорке… Голод, постоянно мучивший меня, вдруг сломал все добрые мысли и чувства, и я, одно за другим, выпил три или четыре безвкусных яйца. Стало легче и спокойнее…

С необычным шумом, кряканьем, совсем близко, упали на лужу три селезня и серенькая утка. Всплескивая воду, они гонялись друг за другом. Я быстро снял ружье из-за спины и, приложившись, выстрелил почти не целясь. С лужи, с диким испугом, сорвалось только две птицы: утка и селезень. Два других селезня бились в агонии на воде. Дрожа от нервного озноба, я побежал. Вода не показалась мне слишком холодной: ноги еще горели избыточным теплом, а селезни были близко. Да и радость первой добычи подогрела, налила бодростью. Шире стали мои шаги, легче.

Еще часа два бродил я по острову и нашел больше десятка гнезд.

Собрав из них чуть ли не полсумки яиц, я, окрыленный успехом, пошел назад. То ли от радости, то ли от того, что я шел с добычей, холод не так жестоко студил ноги, когда я вновь преодолевал лужу в знакомом месте.

– Ну, малый Ленька, ты, как привязаных, стреляешь, – встретил меня в радости дед на пороге дома. – Сразу двух вострохвостых…

– Ревматизму схватишь, – не особенно радовалась моему успеху матушка. – Сапоги-то худые, ноги вон аж опухли…

Если бы она доподлинно знала, чего стоили мне эти яйца и утки, не то бы было. Я, конечно, не сказал, что босиком переходил лужу, что чуть не свалился от холода.

– Селезней отдадим Степину, – взвешивая добычу на руке, сказал дед, – и яйца. Себе по парочке сварим и все…

Еще отмеривая припасов – пороха и дроби на двадцать зарядов, Степин запросил за них пять уток.

– Какой тогда толк с ним вязаться? – огорчилась мать. – Время тратить и здоровье?

– Так Семен обещался отоварить. Селезни вроде как расчет за припасы, а яйца примет в заготконтору…

Вечером мы с дедом пошли к Степину. Подержав в руке каждого селезня, он выдал:

– Легковатые, излетались.

– Да уж какие есть, – дед усмехнулся, – щупать их в степи некогда.

– Ладно, пойдут. – Степин небрежно бросил селезней на широкую лавку. Длинные их шеи безжизненно трепыхнулись. – С тебя еще три штуки. – Он осторожно взял сумку с утиными яйцами и отошел к печке. Возле нее стояли два ведра с водой. Степин стал опускать яйца в одно из ведер, проверяя на свежесть.

– Откуда сейчас запаренные? – сердился дед. – Только нестись начали.

– А вдруг, – делал свое дело Степин. – Мало ли что, а мне потом платить.

Но яйца тонули в воде, мягко стукаясь о дно ведерка.

– Так, полсотни штук, – сосчитал их Степин. Он взял со стола облупленные счеты.

– Двадцать процентов боя – это десять штук минус, итого – сорок.

– Какой бой? – не понял я. Знал бы он, как они мне достались.

– Обыкновенный, я их через пару деньков, как насобираю, в район повезу. Сейчас распутица, дороги никакой, все целыми не доставишь, а свои деньги платить я не намерен.

– Сочиняешь, или положено? – спросил дед.

– Положено, Данила. – Степин будто обиделся, отвернулся. Дед не силен был в бумагах, верил людям на слово и меня учил тому же.

– Итого, вам надо отовариться на четыреста рублей. Что будете брать?

Дед покряхтел, держась за поясницу.

– Что на эти деньги возьмешь?

– Крупы, муки, сахару?

– Понюхать если только…

Но, несмотря на то что Степин отвесил нам крупы совсем немного, радость первого заработка не покидала меня до самого сна.

Как ни крепился я, как ни сопротивлялся простуде, а два дня отлежал с забитым носом и острой болью в горле.

– Бросай, сынок, это занятие, – печально говорила матушка, – а то подрежешь здоровье с малку и не выправишь. – Она усаживала меня над чугунком с парной картошкой. – Все, что сейчас проходит, к старости отрыгнет. Раз нет подходящей обувки – нечего и рисковать. Как-нибудь протянем до зелени, а там ботва пойдет… – Она накрыла меня старенькой шалью. Жгучий пар обдал лицо, прошел в грудь, и больно там стало до остроты. Я трепыхнулся, хотел отбросить шаль, но мать придержала ее руками.

– Сиди, сиди, ты же у меня терпеливый. Пару-то шибко не хватай, а так, короткими глотками…

На третий день прошел звон в ушах, очистился нос и глотать стало не больно. Выйдя на улицу, я даже присел от света и теплого распаренного воздуха.

Бились до одури воробьи под сараем, не поделив самку или подходящее место для гнезда, свистели взахлеб скворцы на скворечниках, тоненько и непрерывно пели жаворонки за огородом. Отовсюду шел ядреный дух: от навоза, от просыхающей завалинки, с талых полей, из лесу…

Даже избяные бревна пахли своим деревянным тленом.

Жмурясь, я протащил бахилы до огородных прясел, снял с кола старое измятое ведро и поглядел на свет. Сеточка мелких, будто проткнутых иголками отверстий играла искорками на дне. Я решил, что вода через эти дырки не вытечет быстро, и взял ведро. У леса, на старых пашнях, я знал норы сусликов и хомяков. Мы их и так, ради забавы, выливали каждую весну немало, а тут Степин сулил за каждую шкурку деньги, хотя и малые, но все же…

Чем ближе я подходил к лесу, тем сильнее плыл запах нагретых берез, талого снега, прошлогодних листьев. Над дальней межой кружил полевой лунь. Он то падал к самым бурьянам, то взмывал, трепеща крыльями. Ясно было, что лунь следил или за мышами, или за сусликом. Опустив глаза, я тут же заметил темное отверстие небольшой норы, круто уходящее в глубину, и остановился – нора была жилой. Совсем близко, в старой канаве, темнела вода. Поискав глазами подходящую талину, я пошел к ней, стараясь не ступать в мелкую, насквозь пронизанную светом водичку, залившую колок. Облюбовав длинный, с кисточкой тонких веток, стебель, я отрубил его одним взмахом топора и тут же ошкурил, оставив короткую метелку на конце прута. Таким прутом мы захлестывали грызунов.

Вода с завихрением, утробным бульканьем, ушла в нору. Я подождал немного и снова пошел к канаве. Второе ведерко тоже укатилось в неведомую пустоту. Третье – залило нору по самый верх. Тут же закачалась в ней набитая пена, раздалась, и показалась голова суслика с большими, на выкате, глазами. Даже не сморгнув от яркого света, зверек кинулся в сторону бурьянов. Я резко хлопнул по нему прутом и увидел второго грызуна, выбирающегося из норы…

Плыло над лесом белое солнце, прожигало чащи, играло бликами на отбеленных за зиму стволах берез, на талой воде, на качающихся стеблях прошлогодней травы, гнало сырой дух отходящей от холода земли, сенную и соломенную гниль. И плыл вместе с ними непонятный, трудно различимый шум и звон, исходящий от степи, лесов, от всего, что заполняло эти теряющиеся в густо голубом небе просторы…