Лев Трутнев - Живи и радуйся

Солодка, которую я долго жевал, занимаясь промыслом сусликов, мало-мальски заглушила не проходящее чувство голода. Горка мертвых зверьков рыжела у края межи, и непонятная, не осмысленная жалость к ним томила меня. Она возникла сразу, как только я захлестнул двух первых сусликов. Но тогда, разгоряченный промыслом, я старался ее не замечать: не из баловства же я их гробил. Но тревога сосала сердце, и с тоскливым отвращением, через силу, я принялся снимать со зверьков шкуры…

– Ты чего же их обмездрил плохо? – перекидывая подсушенные на пяльцах шкурки, опять нашел к чему придраться Степин, хотя по его лицу видно было, что он обрадовался, увидев столько шкурок. – И просушил неважно.

– Сушил не я, дедушка, – не понравились мне его придирки. Уж кто-кто, а дед все делал лучшим образом. Он и пяльца с клиньями смастерил, и сам следил, как шкурки просыхали под навесом.

– Ну, все же молодец, – расщедрился на похвалу Степин. – По третьему сорту приму…

По каким признакам оценивали шкурки, тем более сортовую их разницу, я в то время не знал, но чуял сердцем, что Степин хитрит.

– Чем будешь отовариваться? – обернулся ко мне заготовитель.

– Пороху и дроби давай, – отогнал я горькие мысли.

– Так, – взялся за свои счеты Степин, – сорок шкурок по семьдесят копеек – двадцать восемь рублей. Банка пороху – девяносто рублей, кило дроби – сорок, итого – сто тридцать минус двадцать восемь – за тобой остается долг сто два рубля…

Долг меня испугал: так с ним и не рассчитаешься.

– А мне банка пороха не нужна, – едва совладел я с языком, – дай половину и дроби полкило.

– Дроби полкило свешаю, а вот порох распечатывать не имею права. – Он загонял меня в угол. Смутно я это понимал, но выхода не видел. Ходики на стене отсчитывали время. Я молчал.

– А чего зря переживаешь, – посочувствовал мне Степин. – Еще наловишь, осенью рассчитаешься…

На том мы и разошлись.

– Вот фокусник! – осерчал дед, узнав подробности нашей сделки. – Оценил-то ниже низкого. Ты одной воды перетаскал ведер двести да еще в погани возился сколь, обдирая сусликов. И я два дня на эти шкурки потратил. И все за такие гроши! Сам он их сплавит первым или вторым сортом…

– Бросал бы ты это дело, – твердила свое матушка, – толку от твоего промысла на мизинец, а беспокойства по маковку…

Но я молчал, решив свое.

Потянулись теплые и мягкие ночи, ярко звездные, с густой темнотой. Выходя перед сном на крыльцо, я затаивался, улавливая звуки торжествующей весны. А они шли со всех сторон: с ближней поляны за огородом, над которой трезвонили жаворонки, не умолкая даже с наступлением темноты; с приозерных лугов, облюбованных коростелями и погонышами для гнездовий; с озерных плес, занятых, прилетевшими с юга утками; от лесных отъемов с певчими птичками и сверху – там плыли с зимовок станицы белолобых гусей. Я вслушивался в эти звуки, мысленно уносясь в неведомые дали, в мгновения трепетных чувств, в сжигающий душу азарт. И после, засыпая, я все еще слышал эти волнующие до озноба звуки и тонул в них, теряя реальность.

А белолобые гуси (у нас их ошибочно называли казарками), с радостным гвалтом, опускались где-то на озерных плесах и копились там день ото дня и мне мечталось добыть хотя бы одного из них. Это ни какая-нибудь там утка – в нем не меньше трех килограммов мяса, суп из гусятины даже крапивный – отрада. Но озерные плеса для меня были недоступны – без лодки в озеро не сунешься. А когда я поделился с дедом своей мечтой, он сказал, что гуси обязательно потянут на поля кормиться натерянными среди стерни зернами пшеницы и там их можно будет подкараулить. Я и загорячился сходить на приозерные пашни, на те самые, где мы не раз, всей школой, собирали колоски.

– Так просто, без манных чучел, казарку не возьмешь, – осадил мою горячность дед. – Гусь – птица с соображением. Сходи вон к Дарье Шестовой – её мужик заядлым был в охоте, может, профиля гусиные и сохранились, если в какую-нибудь из зим не пошли в печку. Они ведь фанерные, сухие…

Я вспомнил большеглазую Катьку, её озорной взгляд, бойкие слова и почему-то обрадовался возможности ли найти те самые гусиные профиля, которые я никогда не видел и смутно представил лишь по описанию деда, или случаю снова увидеть ту девчонку-егозу, неизвестно.

На другой день, ближе к вечеру, я пошел к Шестовым. Волновался. То ли тревожили меня мысли о профилях, которые предстояло выпросить у тетки Дарьи и найти, и сохранились ли они еще; то ли встреча с Катькой каким-то образом щекотала душу, а возможно, и то и другое. Только пока я отмеривал напористым шагом длину улицы, меня не покидало ощущение сердечного трепета и легкого беспокойства. Вспомнилось, как я случайно встретил Катьку на школьном дворе: тогда мы с Антохой Михеевым только что вывалились из школьного коридора, направляясь домой после уроков, а она шла на занятия – так уж получилось, что наши с Катькой школьные смены не совпадали – и если бы я не столкнулся с ней лицом к лицу, то вряд ли бы мы узнали друг друга.

– Где твои зайцы, охотник? – обдав мне ухо горячим дыханием, крикнула она.

Я остановился, вглядываясь в лицо девчонки, ни с того ни с сего, бросившей мне странный вопрос, и сразу же узнал Катьку: разве ж были у кого еще такие огромные глаза под тонкими, словно нарисованными черной тушью, бровями?

– Это ты, стрекоза! – вырвалось у меня. – Уже учишься?

– Во втором. – Она обжигала меня огоньком своих глазищ, слегка улыбаясь.

Антоха стоял рядом, поглядывая на нас с недоумением.

– Ну и как? – Я старался держать возрастное превосходство.

– А ни как! – Катька рассмеялась и шмыгнула между нами в распахнутую дверь.

– Чего ты с ней сусолил? – буркнул недовольно Антоха. – Мелюзга желторотая.

Я не стал ему ни возражать, ни объясняться, чувствуя прилив в душе легкой радости.

И вот домик Шестовых. За то время, которое прошло с моего первого прихода к ним, почти ничего не изменилось. Разве что ограда потеряла ряд изгороди, щербато белея пустыми проемами, да калитка покосилась. С легким волнением открыл я её и сразу же увидел Катьку. Она у заднего забора рвала, как я понял, крапиву. На скрип калитки Катька оглянулась и распрямилась.

– А, это ты, охотник, – улыбаясь, она шла мне навстречу. Те же лучистые глаза, та же озорная улыбка. Только лицо заметно похудевшее и платьишко иное, блеклое в не разглаженных складках, на легкой тужурке заплаты. – Где твои зайцы? – снова зацепила она меня иронией. – А то вот мы собираемся постные щи варить из крапивы.

– Какие зайцы, Катюха? Весна к лету придвигается, а ты зайцы. Их я зимой добываю. А тебе что, понравилась зайчатина?