Лев Трутнев - Живи и радуйся

Слушать-то мы слушали, смотреть – смотрели, да с оглядкой, как бы кто-нибудь из учителей не застал нас в неположенном по возрасту месте. Жди потом вызова родителей в сельсовет на беседу в нелицеприятном тоне. Ну а дома, после того вызова, своя разборка, и у каждого по-разному. Да и не все видимое и слышимое было для нас потребным: частенько парни и за грудки друг друга хватали, и нецензурная брань раздавалась, и непристойные слушки о ком-нибудь, из деревенских, выплывали, попробуй – разберись, прими, как надо.

А еще, кроме учителей, нас гонял с улицы (так называли в деревне эти танцы) умом помешанный – Антип Дукаев. Было ему лет сорок: кучерявые волосы, пронзительные голубые глаза, крепкое сложение – завидный на взгляд мужик. Такого бы и в мужья любой женщине брать не зазорно. Да беда – юродивый.

По рассказу деда, когда Антипу было года два, родители взяли его с собой на покос – не с кем было оставить мальца. В тени, в бричке, на свежем сене, сидел Антипка, а родители невдалеке траву косили – мирно, тепло, солнечно. И вдруг привязанная к бричке лошадь, с громким ржанием, взвилась на дыбы – то ли испугалась чего, то ли укусил её кто-то. Затряслась бричка от её рывков, запрыгала. Пока хозяин добежал до стана и успокоил лошадь, малыш изошелся в плаче. С той поры и потерял он рассудок – стал, попросту говоря, дураком. И то ли по чьему-то подстрекательству, то ли по какой-то иной причине, но стоило Антипу заметить нас – недоростков вблизи танцев, как он хватал любую попавшуюся под руку палку и бросался к нам. Мы, конечно, врассыпную и в разные стороны, а кое-кто начинал и дурачиться, дразнить Антипа, распалять. И тогда не попадайся ему под руку. Если до этого он, даже догоняя кого-то, обычно только угрожал, размахивая палкой, то в злобе мог и хлестануть ощутимо. Все это знали, но нас, сорванцов, раззадоривала любая опасность: где уж там слабоумному Антипу притушить тот угар нелепого героизма, который так и пер из нас.

Антоха Михеев как-то, удирая от Антипа, остановился на мгновенье, спустил штаны и показал задницу, и то ли не рассчитал расстояние, то ли замешкался чуток, но получил такого пинка, что раза два перевернулся через голову. Хорошо, что Паша отвлек Антипа, выпрыгнув от него сбоку, а то бы Антохе еще бы и палкой досталось.

Зачем Антип ходил на танцы – никому было неведомо. Он только улыбался да пожевывал губами, когда спрашивали об этом.

Жил Антип у брата в семье, работая с темна и до темна на подворье. «Ефрем его за батрака держит, – выказывал недовольство дед, отвечая на мое любопытство, – даже кормит не за общим столом, а на табуретке, у порога…» Мне, после рассказов деда, становилось жалко Антипа: полоумный, но все же человек, зачем же так? И я старался держаться в стороне от ребячьего озорства с ним.

На исходе августа в деревню приехал уполномоченный по трудовому набору молодежи на Дальний Восток, и Шура с Мокой записались на какой-то рыбозавод.

На отговоры деда и матери она заявила:

– Хуже колхоза не будет. У меня от дойки пальцы стали болеть. И хоть мир посмотрю…

Заявила – и как отрезала. Даже душевная её подруга Настя, усомнившаяся в посулах вербовщика, не могла убедить Шуру не покидать родного дома. А у меня и вовсе потяжелело на сердце: еще бы, самые значимые мои авторитеты – Кольша и Шура, у которых я многому научился и которым во многом подражал, оказывались в далеких от меня краях. С отъездом Шуры окончательно обрывалась нить не только близкого родства, но и струнка душевного созвучия. Один я оставался с матушкой и дедом на дальнейших подвижках по жизни. Жалко было не только Шуру, пускавшуюся в неведомые, чужие для нас края, но и себя, и мать с дедом: как не крути, как не прикидывай, а на их плечи ложилось больше дел и хлопот. Но что складывалось – то складывалось, не изменить.

На проводы собрались у нас: Настя с Любой – Мокой, да Федюха Сусляков с Васиком Вдовиным – все их молодежное звено по дойке, ну, и, конечно, все мы. Дед верховодил, подал даже каждому, исключая меня, водки (по махонькому), в кружке. А меня заставил играть на балалайке. Под её треньканье и танцевали, и песни пели. У деда даже глаза повлажнели, а матушка вытирала слезинки платком.

– Самое главное, – напутствовал дед Шуру с Любой, – держать себя в узде, ни в какие там сомнительные гулянья не подаваться, а если и доведется веселиться, так без лишних шашней…

Дед говорил, а я, зажав балалайку под локтем и не играя, чтобы не мешать его словам, представлял море, пароходы, огромные сети с рыбой, бравых моряков и наших девчат среди них… Истинных-то знаний о морской рыбалке и рыбозаводах у меня еще не имелось – вот и рисовал я те картинки, которые шли в воображение как бы сами собой.

А на другой день мы проводили Шуру в дальнюю дорогу.

Разбудил меня непонятный рокот за оградой. Приподняв занавеску над полатями, я прислушался – никакого рокота. «Показалось со сна», – решил я, и хотел было еще поваляться – не так уж поздно было, но дверь в избу распахнулась и дед позвал:

– Вставай-ка, малый, к тебе серьезные люди приехали.

«Какие люди? Что такого я сделал, чтобы они мной заинтересовались». Даже сердечко застучало чаще.

Ополоснул лицо холодной водой и на улицу. За оградой дед с матушкой и незнакомец в военной форме. Рядом с ним – мотоцикл с коляской. Такой я видел у охотников, приезжавших весной из города пострелять уток. «“Харлей” немецкий, трофейный», – определил тогда тот мотоцикл Ван Ваныч, отвечая на уроке на наше общее любопытство. И вот он – «харлей» у наших ворот. Даже одно слово – трофейный, вызывало легкое смятение с потайным интересом, а внушительный вид мотоцикла и вовсе накатывал подобострастный озноб. А тут еще военный в форме. Кто? Что? Сжался я в тревожном неведении, подошел, робея.

Военный окинул меня быстрым взглядом.

– Это и есть Леонид Венцов?

– Он самый. – Дед кивнул.

– На тебя, Леонид, пришла разнарядка из областного военкомата: надо ехать в Москву – поступать в Суворовское училище. Что ты на это скажешь?

Я и вовсе оторопел: «Меня в Москву?!» Вмиг нарисовались: Кремль, башни со звездами, зубчатые стены… Заманчиво, радостно. Но, взглянув на матушку и перехватив ее печальный взгляд, я замешкался. А военный ждал ответа, смотрел спокойно, внимательно.

– Поедешь ты в Москву не один – двое вас таких в нашем районе, – смял он затянувшееся ожидание, – я буду сопровождающим. Проезд – бесплатный и в училище полное государственное довольствие. Пока будешь учиться по школьной программе, а после, при должной успеваемости и хорошем окончании среднего образования, направят в какое-нибудь военное училище осваивать военную профессию, по выбору, станешь офицером, как твой отец, а там и, возможно, академия, генеральские погоны… – Слушал я военного, и дух захватывало от обвальной перспективы. «Это в Москву, столицу, да еще и на полное обеспечение!» Душа так и взыграла, забились в переплясе радужные мысли, сломали и мою робость, и мое минутное колебание.