Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Я согласен! – сфонтанировало у меня.

– Ну вот, видите. – Военный взглянул на матушку. – А вы отрезаете звездный путь вашему сыну.

– Из нашей голодухи и навоза, – поддержал военного и дед, – да в такое довольство – это, как из грязи да в князи.

Я понял, что среди взрослых уже состоялся разговор по поводу отправки меня в Суворовское училище, и матушка была против этого.

– Сам сложил голову на чужой стороне и этого хотите забрать!

– Да поймите вы правильно: государство заботится о сиротах войны, берет их на свое полное и бесплатное воспитание. И не всех, а пока только детей погибших офицеров, и то выборочно. Вы будите иметь возможность один раз в год приезжать к сыну в Москву по бесплатному проезду, и он, во время каникул, тоже может бесплатно ездить домой. В чем вопрос – не пойму! Вам такая возможность выпадает – увидеть своего сына на завидном жизненном пути, а вы упираетесь.

– Голова будет на месте и тут выучится. В отличниках вон ходит.

– Вот и хорошо, что в отличниках, – нам такие и нужны сейчас.

Защекотало мне душу от реальных возможностей, потянуло в угар светлых надежд.

– Отпусти меня, мама! – с дрожью в голосе, попросил я. – Хочу в Москву! – Но, взглянув на мать и заметив крупные слезы, выкатившиеся из её глаз, осекся.

– Сам погиб, и ты, сынок, где-нибудь сложишь голову – военный человек подневольный, куда направят – туда и поедешь, – с трудом сдерживая слезы, обратилась ко мне матушка. – И на гражданке можно выучиться, коль желание будет…

Против воли матери не предстояло гнуть свое, и я промолчал.

Еще с полчаса уговаривал матушку военный обо мне и дед его поддерживал, но она – ни в какую.

Два дня на раздумье дал нам военкомовский гонец, и, сев на рыкнувший мотором мотоцикл, уехал в райцентр.

Уговаривали матушку и дед, и двоюродный брат, работавший в райцентре начальником почты, и Ван Ваныч, каким-то образом узнавший про моё направление в Суворовское училище, и близкие знакомые – все бесполезно.

Плакал я по ночам, рвал душу и просился, почти канюча, когда мы оставались вдвоем с матушкой, но она была непреклонной – так глубоко и неотвратно потрясла её потеря отца: боялась она этого потрясения, повтор которого вряд ли бы смогла вынести.

Так и остался я в глухой, полуголодной и полунищей деревне на дальнейшее житье-бытье. А на мою путевку в Суворовское училище поехал сын какого-нибудь военного чиновника, отсидевшегося в войну на тыловых должностях.

Осень снова нагнула нас в хлопотных работах. С огорода убиралось все, что уродилось, что выхаживалось в летние дни и сулило стабильную еду на всю долгую зиму и затяжную, скудную на съедобные дары весну. Вечерами, когда солнце подплывало к вершинам леса, мы с дедом укладывали на тележку пахучего сена с копен и накатывали его в сенник. И так каждый погожий день: днем, после школы, в огороде, к вечеру – за сеном. А над озером гуртились утки и гуси, в лесах – тетерева и белые куропатки, скрадывай их да стреляй – коль время есть. Но его-то и не хватало: отойдешь от работы – уроки школьные тут как тут, ждут своего решения. Только к концу сентября просветлело со временем, да дожди пошли затяжные, носа не высунуть без особой нужды. Даже в школу не все одноклассники ходили – не в чем было. Деревня, в грязных, размытых ненастьем дорогах, ждала заморозков.

Я сходил к Степину и взял у него на временное пользование три десятка казенных капканов. Прокипятив их в сенном настое и сложив в сумку, сшитую дедом из прохудившегося мешка, стал ждать погожих дней.

И мое время пришло: больше суток шел снег, а потом наступило ведро. Похолодало, и, ослепленная солнцем степь заиграла дымчатыми снегами, утягивая взгляд к утонувшему в окоеме неба горизонту.

В тихий и мягкий день я взял капканы, с десяток протухших карасей на приманку и пешком отправился в лес. Снегу было еще немного и мои самодельные лыжи только бы мешали движению. Я направился на ближнюю пустошь, туда, где летом собирал лебеду и конский щавель на салаты и щи – там было больше всего мышей и там держались хори, колонки, лисы…

Грустно и неуютно было на пустоши. Черными пиками торчала из снега высокая конопля, желтели голыми скелетами лебеда и полынь… Кружевами вились между ними махонькие следы мышиного пробега. Их пересекали стежки горностаевых петель, более крупные рыски колонков и совсем огромные, по сравнению с мышиными точечками, лисьи печатки…

Часа два бродил я по старой пашне, по межам и тальниковым зарослям, и там, где больше всего пересекалось разных следов, оставлял на пеньках и земляных выступах вонючих карасей, настораживая вокруг этой приманки по два-три капкана.

Солнце светило мягко, свободно пробивая обнаженный лес, и далеко было видно каждое дерево, каждую валежину или пень, каждое темное место, обложенное голубоватым снегом.

Расставив все капканы, я налегке, прямиком, направился в деревню, примечая заячьи тропы и подходящие места для установки петель.

Возле плотных тальниковых зарослей я увидел странный, глубокий след: по снегу будто прополз кто-то. На дне этого волока виднелись непонятные вмятины. Похоже, какой-то зверь тащил тяжелую добычу. Направление хода не угадывалось, но интуиция подсказывала мне, что не в поле пойдет зверь с добычей, а в кусты. Взяв ружье наизготовку, я двинулся этим непонятным следом, вкрадчиво, с оглядкой. Мягкий еще снег без усилия раздавался под старыми валенками и не шелестел, и не хрустел. Я пересек выкошенную поляну и едва завернул за черный ивовый куст, как из осоки, убитой морозом, совсем близко, выскочила рыжая лисица. Странно подпрыгивая на одних передних лапах, она задергалась, будто ее кто-то удерживал за роскошный хвост. Поняв, что зверь или раненый, или в капкане, я опустил вскинутое к плечу ружье и кинулся следом. Лисица, волоча зад, успела сунуться в молодой кустарник, и я, влетев в него с разгона, получил несколько хлестких ударов ветками по лицу. От резкой мгновенной боли глаза заплыли слезами. Но зверя в лозняке не было. След его потерялся в густых мелочах. Внимательно осмотрев поляну, я заметил рыжее пятно среди кочек и решил не рисковать: поднял ружье. После выстрела лисица дернулась несколько раз и затихла. Осторожно взяв ее за хвост, я заметил, как безжизненно, будто перебитые, трепыхнулись задние лапы. Но ни капкана, ни каких-либо ран на них не было. Не догадываясь о причине такого уродства, я со смешанным чувством досады и радости перекинул лисицу через плечо и заторопился в деревню. Решив удивить своих домашних каким-нибудь подарком (а за шкуру лисицы можно было получить что-нибудь весомое), я прямиком направился к Степину.