Лев Трутнев - Живи и радуйся

– А что случилось? – Я насторожился.

Дед присел, погладил седеющие волосы.

– Где-то после того, как я вернулся домой из плена, Прокопка рассказал мне, что, будучи на базаре, решил полюбопытствовать и нашел тот заветный дом. Никто в нем уже не жил: окна заколочены, двор зарос бурьяном. Но соседи, у которых он спросил про сестер, поведали печальную историю. Будто бы Софья уехала в Россию, а Мария осталась, кого-то ждала. Был у неё ребенок, сын. В Гражданскую войну он якобы воевал на стороне белых, а как все закончилось, его пришли арестовывать. Но парень оказался шустрым – ушел через окно и дворы. С тех пор про него ничего и не слышали. А Марию арестовали, долго допрашивали и держали в холодном карцере. От холода или от побоев у неё отнялись ноги. – Дед запнулся. – Потом её расстреляли.

Я поежился, подал робкий голос:

– Выходит, это твой сын был?

Дед снова лег на спину.

– Может, и мой, а может, – и нет. Что теперь гадать. Утекло все вон туда. – Он ткнул пальцем в небо.

– А где та жена, на которой тебя насильно женили? – Мне не терпелось узнать все до конца.

– Куда-то они уехали. Я с ней прожил четыре года, а детей не было. В крестьянстве без детей нельзя – не по-людски. Оговоры, догадки. Я и решил с ней расстаться. Тоже были слезы. Но, как говорит пословица: «Слезы жены до утра, сестры до злата кольца, матери навек». Пережил я и те горести. Женился снова. Теперь уже на твоей бабке. Тут война. Ну а дальше ты все знаешь.

На березе, под которой мы лежали, весело шелестели листья, и я, глубоко переживая дедов рассказ, мимолетно думал, что придет осень и они все отлетят в перегной. Так и человек приходит в этот мир и уходит, а жизнь продолжается – она бесконечна, как это небо над березой, подернутое жаркой поволокой.

Дней десять палил землю зной: даже у лопухов вяли листья, сохли овощи, несмотря на двойной полив, а хлеба и вовсе начали выгорать. Каждый день, по утру, люди вглядывались в небо, ожидая хоть какой-нибудь прохлады, но солнце вставало раскаленным до бела и через пару часов начиналась жара, утихающая лишь на ночь.

Все знали, что если сгорят хлеба, то снова начнется та же полуголодная маята, что была в недалеком прошлом, а с нею и беды. Думали-гадали, но остановить зной человеку не под силу, и кто-то подговорил женщин на крестный ход – скорее всего, бабка Антохи Михеева – она была шибоко набожной.

Собралась толпа, едва ли не со всей деревни: с иконами, рушниками – и шествие потянулось к пруду. Впереди бабка Михеева с большим медным крестом в руках и какой-то толстой книжкой. Она начала что-то читать нараспев, и все подхватили: «Мать, Пресвятая Богородица, спаси нас…» Да так жалобно – до плача. Вдоль толпы – малая ребятня гурьбой, а кто постарше: или на буграх от бывших поместий, или на пряслах – в любопытстве.

Я тоже влез на забор и, вглядываясь в толпу, с волнением ловил долетающие от хода звуки. Непривычно, удивительно…

Вдруг с улицы вымахнул верховой – Разуваев на своем жеребце. Он обогнал толпу и стал поперек хода. Я даже дыхание притаил, ожидая, что же будет дальше? Задержится шествие или нет? Но бабка Михеева как шла – так и продолжала идти прямо на лошадь. Молитва еще громче поплыла над околицей, еще трепетнее. И то ли Разуваев не выдержал тонких причитаний и дернул поводья в сторону, то ли жеребец оказался умнее хозяина и сам попятился – только крестный ход так и продолжал течь к пруду.

А солнце зависло в зените, раскалив небо добела. И нигде ни пятнышка. Только по окоёму угадывалась едва заметная голубизна.

Остановилось шествие на самом высоком берегу пруда. Какие-то женщины вошли в воду до пояса – стали плескаться друг на друга, на тех, что стояли на траве, и всё с молитвами, духовным напевом.

Не меньше получаса продолжалось это моление, а потом затихло как-то в легкой толчее. Вразнобой потянулись женщины в деревню.

Я – за своё: поливать огурцы.

Пришла матушка с иконой. Веселая, возбужденная.

– Повесь-ка Богородицу назад, в святой угол, – попросила она.

Икона висела у нас в горнице, в левом углу. Я водрузил её на место и обложил рушником с вышитыми петухами.

– Когда мы собирались в переулке, – сообщила матушка, – кто-то доложил про нас сельскому председателю – он и прибежал с пеной у рта, с угрозами. Теперь ждем, что будет – потянут, поди, в сельсовет.

– Не потянут, – успокоил я её, – нет такого наказания.

Поделились мы с матушкой мнениями о крестном ходе (дед куда-то ушел еще до жары), а когда я снова выскочил в ограду, то заметил выплывавшую из-за горизонта какую-то округлую тучку, больше смахивающую на темноватое облако. Не придав ей особого значения, я стал черпать воду из бочки и лить на огуречную грядку. Затем – на вторую…

Замеченная мною тучка постепенно разрасталась, плыла к деревне. Ближе и ближе. Удивляясь столь необычному в яркий день явлению, я побежал в дом, чтобы сообщить матери о тучке.

Она сразу же выбежала на крыльцо, и почти в этот момент пошел дождь. Да не просто какой-нибудь там сеянец, а крупный и плотный. Причем ни ветра, ни грома не было. Лицо матери осветилось в радостном удивлении. Она протянула руки, собирая на ладони хрустально чистые капли воды.

– Услышала, значит, нас Матушка Пресвятая Богородица, смилостивилась, – как выдохнула она.

А я стоял рядом, наслаждаясь свежестью влажного воздуха, схожего с послегрозовым. Мысли, мысли… Крестный ход и этот дождь – совпадение или закономерность? На чем утвердиться?

Не больше четверти часа поливала благодать землю. Туча медленно таяла и вскоре совсем растворилась в подернутом тонкой позолотой небе. А позже мы узнали, что дождь охватил земли только нашего колхоза.

К концу июля мы с дедом перевезли на тележке все заготовленное нами сено, и в один из вечеров Паша пригласил меня в ночное – пасти пригнанных откуда-то в колхоз полдесятка лошадей. Так уж получилось, что к тому времени, когда можно было начинать учиться верховой езде, в нашем колхозе оставался лишь один председательский жеребец, которого Разуваев никому не доверял.

Дед, услышав Пашино предложение, посоветовал:

– Сходи понюхай лошадиного пота. Да осторожно: лошадь – животина умная, не то что овца или корова, не понравишься – и укусить может или вовсе, не дай бог, лягнуть. А верхом ездить учись, иначе, что ты за мужик будешь, если в седле не удержишься. Седел-то, конечно, нету? – обратился он к Паше.

– Откуда? – Паша усмехнулся. – На спине гарцевать будем, с одной уздечкой. Я уже две ночи с Антохой Михеевым в догляде. Так он за гриву уцепится и летит в намет. Даже я так скакать побаиваюсь, а он ухарствует.

– Вот-вот, с ухарством, да друг перед другом, как раз и воздержитесь. И глаз да глаз нужен. Вон у Доманиных, еще до колхоза, поскакал парнишка на пруд лошадей поить, а конь под ним кого-то испугался: не то лисицы, выскочившей из норы, не то собаки какой – и резко прянул в сторону. Парнишка и слетел с седла, а нога в стреме застряла. Пока поймали лошадь – малый уже не дышал…