Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Ой, как темно! Глаз коли. Как же мы пойдем?

Придерживая Нину под бок, я нащупал сапогом ступеньки и сошел на землю. Нина, цепляясь за меня, потянулась следом. Снова доски забора, калитка, скользкая тропа, и все это время Нина почти без остановки балагурила о том о сем, то расспрашивая меня, то рассказывая о себе, прячась от ветра за моим плечом и почти касаясь его головой. И от мягкого веселого голоса молодой женщины, от ее доверчивой близости сам себе я казался большим, повзрослевшим, серьезным и готов был защитить Нину от кого угодно. Чувство превосходства, благодарности за признание этого превосходства, вливало в меня такую силу, такую уверенность, что сломать ее могло лишь нечто невообразимое. Впервые так близко, грея мою руку своей рукой, шла подле меня красивая женщина, увидевшая во мне надежную защиту, впервые признавшая не мальчика-подростка, а повзрослевшего парня, способного хоть как-то угодить женщине. И от этих мыслей я будто расширялся во все стороны, чувствуя тугую упругость мышц. Я ощущал это всем своим молодым и здоровым телом, и теперь не страшны мне были доморощенные хулиганы, что когда-то пытались покуражиться над деревенским пацаном или подобные им. По уверению своего добровольного тренера, теперь я мог одним ударом в челюсть свалить любого человека. Да и кое-какую тактику кулачного боя я неплохо освоил. Иногда даже Виктор проигрывал мне в нашем самодеятельном ринге и пророчил мне заметное боксерское будущее.

Из всего вала Нининых слов я понял, что она работает на маслозаводе бухгалтером, закончила сельхозтехникум, была замужем за однокурсником в городе, но семьи не получилось, что живет с матерью, изредка ходит в кино и на танцы в районный клуб, но подходящего ухажера подцепить не удается…

За тем разговором, в густой темноте, смазывающей все воедино и еле-еле отдающей нам свои владения, в зябком поеживании, проплыла мимо сутулая баня, и мы жались друг к другу, прячась от ветра, пока я ловил запахи духов и одежды, теплого тела в опьяняющем волнении, близко затемнел гребнем задник Нининой ограды, и я остановился, загораживаясь от сквозняка.

– Пошли, пошли! – потянула меня Нина. – У нас замок капризный – поможешь открыть. – Она уверенно нашла калитку на задворки и так же уверенно протянула меня за руку через ограду непробивной темности, в которой я ничего не разглядел, ощущая в своей ладони горячую ладонь Нины.

– Вот сюда, сюда, – командовала она. – Тут крыльцо, не оступись.

И почему-то подчиняясь ей, чувствуя какую-то ее превосходящую волю, я делал все так, как она говорила.

Замок открылся сразу же, но удивление мое по этому поводу промелькнуло мимолетно, без задержки в сознании – не тот момент был.

– Иди погрейся, – вела меня Нина дальше, через темные, едва бледнеющие белеными стенками, сенцы, – ветер-то пробивной, а ты в своей куртенке. Небось продрог. Я сейчас чайку согрею, с сахаром.

Сахаром меня жизнь не баловала. Тот ароматный чай у Веры тоже принесла Нина, и этот ее спокойный расслабляющий голос, и теплота уютного дома, протопленного добротно, и предвкушение сладкого чаепития тянули меня в темный простор открывшейся комнаты.

Нина раздевалась, шуршала одеждой, обдавала пространство прихожей духами, приятным полутихим говорком.

– Куда тычешься, смешной, – ловила она мою руку. – Вот здесь вешалка…

И наши пальцы, натыкаясь друг на друга, обжигались во взаимной близости и что-то новое, неосязаемое установилось между мной и Ниной, какая-то особая, одухотворенная связь, которую ни осмыслить, ни ощутить не дано, а лишь уловить необъяснимым шестым или иным чувством.

Пока я стягивал сапоги, Нина нырнула в темноту комнаты и зажгла там керосиновую лампу. Было часа два-три ночи, и свет в это время не горел нигде в райцентре. По крайней мере, жилые улицы тонули в глухоте мрака.

– Иди сюда, на диван, – пригласила Нина, – я сейчас.

В слабом свете керосиновой лампы я разглядел уютную комнатку, которая показалась мне богатой, хотя там, кроме стола и комода, красовался расписной спинкой лишь диван, за которым на стене висел не то ковер, не то гобелен, изображающий тигра в джунглях. Ничего иного или большего я не видел, но решил, что живет Нина безбедно. Несколько фотографий на стене в рамке, плотные шторины и все. Но по тому времени это было все же что-то. Верина изба не шла ни в какое сравнение с этой опрятной квартирой, казалось, сидел бы и сидел вот так, расслабившись, на мягком диване, пока душа утихомиривалась, отдыхала.

И пока я блаженствовал в полумраке комнаты, Нина выпорхнула откуда-то уже переодетая, голоногая, в затянутом узким пояском на тонкой талии халатике. Невольно, без всяких сознательных оценок, как бы само собой, я отметил плавность изгиба ее полноватых ног, но это не вызвало ни каких-то новых мыслей, ни чувств: разглядеть – разглядел, как форму, как модель, что ли. Не помнилось, чтобы когда-то я вот так просто разглядывал живой рисунок оголенных ног молодой женщины. Скорее всего, это было впервые. Наши девчонки бегали летом без чулок, но то дети, с еще прямыми ногами-палками. Взрослые же в деревне даже летом носили разные чулки: в крестьянстве с голыми ногами не шибко поработаешь.

В прорезе полураспахнутого воротника халата темнел таинственный желобок. Он был знаком: приходилось хулиганить, запускали мы свои клешни девчонкам за пазуху и нередко тискали мячики поднимавшихся грудей и шалели от непонятного восторга и тонкого девчоночьего визга, хотя и зачастую успевали схлопотать оплеуху.

– Керогаз зажгла, – Нина нырнула ко мне на диван, – сейчас чай будет.

Я посторонился, чуть отодвинувшись, уловив вместе с запахами духов тонкий аромат ее тела и волос.

– Не укушу, – она рассмеялась, белея красивыми зубами, – не бойся.

– Я и не боюсь, – глуховато прозвучал мой голос, а тело начало заплывать мелкой дрожью.

– Да ты совсем дикий. – Кошачьи глаза Нины показались мне необычайно огромными, будто втягивающими в себя эту мою телесную дрожь, мою волю, мой дух. И в этот момент что-то где-то зашкварчело, закипело.

– Ой, чай побежал! – Нина вскочила, вильнув округлым задом, и исчезла в проеме темных кухонных дверей.

Идти бы домой – вязались слабые мысли, но что-то неподвластное ни сознанию, ни телу как будто притягивало меня к этому дивану, к этому теплу уютной комнатенки, ко всему, что приятно обласкивало душу.

– Иди сюда, Леня, – услышал я голос Нины и поднялся и пошел на зов, в кухню.

Чай горячий, сладкий вовсе расслабил, потянул в разнеженную вялость. Пили мы его почти молча, поглядывая друг на друга поблескивающими в полумраке глазами. Лишь Нина нет-нет да и что-нибудь спрашивала, а я односложно отвечал, представляя, как там, на улице, теперь ветряно и холодно, дико и пустынно, и как мне идти в промороженную стынь после столь благостного расслабления.