Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Краля-то твоя жениха зацепила, замуж засобиралась, – в голосе ее я почувствовал скрытую радость. – Нашла какого-то недавно переведенного к нам мужика, однорукого. Начальник… – Последнее Вера произнесла не то с ноткой зависти, не то уважения.

А меня стиснула судорожная сила, будто обняла и притянула к полу. Хорошо Светка, забравшись на загорбок, начала гарцевать на моих плечах и голыми пятками тыкать под ребра, a то бы Вера заметила эту мою безвольную скованность. И уже совсем не легко удалось мне шевельнуть потяжелевшим языком:

– Ну и ладно, счастливо, – но как я не старался, не напрягал себя, голос мой все же не прозвучал привычно-равнодушно, и хозяйка, это уловила.

– Да ты не переживай. У тебя еще все впереди. Это нам куковать не перекуковать свои годы, и их вон двое. – Вера отвернулась и пошла в кухню.

Известие это мучило меня дня три. Распаленное воображение выписывало такие картины, что меня от них корежило чуть ли не до ощущения физической боли, а ночами я нередко просыпался и не мигая глядел в пасмурный угол отсутствующим, почти немигающим взглядом. Потом я еще пару дней крепился, перетягивая волю на свою сторону. А к концу недели не устоял, подался в обход, через переулок, на соседнюю улицу, как только накатилось на крыши домов солнышко, с оглядкой, с затаиванием у чьих-то палисадников, будто на воровство или злодейство какое нацелился. В тени, между высокими створками ворот и стенкой дощатого сарая, напротив Нининого дома я и затаился, до конца еще не осознавая своих намерений. Просто стоял и смотрел на затененные какими-то кустами, в распахнутых ставнях, окна и не улавливал сколько-нибудь твердых мыслей. Все они исчезали легкими пушинками на ветру, не оседая и не цепляясь друг за друга. Что-то изредка выскальзывало из-под этого мельтешения, понуждало к смелому движению вперед, в ограду, в дом, но тут же таяло вмиг, не устоявшись…

Захолодило вначале спину, а потом и ноги в сапогах. Хотя и самовязанные шерстяные носки я надел, а к вечеру закрепчало, потянуло стынью из степных далей, вдоль широкой улицы, и неизвестно, до чего бы я достоял в своей схоронке, если бы вдруг не распахнулась калитка. Из нее вышла вначале Нина в цветастом полушалке, длинном пальто с красной лисой, а за ней, притворяя воротца, приземистый, широкий в плечах мужик. Я сразу, еще не замерев в накатном волнении, заметил, что левая рука у него висит как-то твердо, без живинки, и понял, что это протез.

Нина, привычно балагуря и улыбаясь, заглядывая в лицо спутнику, зацепила его под руку, и они пошли в сторону площади, держа шаги в одном ритме.

Взыграло сердечко, ощутимо зачастило упругими толчками, погнало жар в озябшую голову. Задрожали посиневшие на холоде губы, сжались челюсти – и все моментом, неуправляемо, под действием каких-то особых сил. И мне так захотелось увидеть растерянное лицо Нины, ее покаянные глаза, что я, горячея всем телом, махнул в переулок, наперехват. И в лихорадке то ли злорадства, то ли возможной, пусть маленькой, мести понесся смежной улицей до ее перехлеста с очередным проулком. «Посмотрю, что она делать будет, как заюлит…» Мысли, мысли. Обидные, злые, и откуда они только брались… Выскочив за угол кособокого дома, я остановился в запале, дыша какими-то рывками. Так не надрывалась моя грудь даже на тренировках. И гася толчки ненормального дыхания, деревенея всем телом, двинулся я назад, навстречу воркующей парочке. Как на ходулях пер я тротуаром, копя черноту в сердце, неиствуя злыми мыслями, стекленея глазами. Вот они близко. Уже и лица разглядеть можно. У мужика оно широкое с ноздреватым, высоко вздернутым носом, равнодушное, у Нины – милое, ничуть не растерянное. Момент – и они прошли мимо, как пролетели. А меня будто в грудь чем-то саданули. Так она сжалась. Я остановился, хватая ртом стылый воздух, и стоял, пока они не скрылись за одним из домов. Ясно, что я ей не ровня, не устрою ей жизнь, но зачем же вот так, обвально, словно обухом по голове? Могла бы и предупредить…

Медленно, наплывно стал я ощущать особую легкость, будто нечто тяжелое, мучившее меня несколько дней, вдруг скинулось в этот истоптанный людьми снег, в эту стынущую сумеречность глухой улицы, а напористый ветер развеял и пепел этого нечто, и золу моих сгоревших грез.

– В понедельник в город поеду, военкомат посылает. – Мы, отпрыгавшись в холодном сарайчике, уже промороженном, неуютном, присели на чурках всего на пару минут – большего вряд ли можно было позволить под жесткими сквозняками, распарившись в тренировочных упражнениях.

Комиссию, что ли, буду проходить там. На какое-то особое училище намекают…

Да, кому, как не Виктору, не по годам ловкому и сильному, с крепкой смекалкой, в «особые» прямая дорога? Легкая грусть паутинкой оплела сердце: еще с одним, дорогим мне человеком скоро предстояло расстаться и вряд ли быстро или даже вообще найдется ему замена. Не видно ее ни с какой стороны в ближайшей прикидке.

– А как ты до города будешь добираться? – спросил я совсем не о том, о чем хотелось.

– До станции на каких-нибудь попутных машинах доеду, а там – поездом. – Виктор глядел куда-то в темный угол сарайки. – Ты пока возьмешь перчатки и грушу. Пропускать тренировки нельзя.

Предложение его обрадовало, но не настолько, чтобы снять грусть намечавшейся разлуки.

– Так ты уже насовсем, что ли? – забеспокоился я.

Виктор светло улыбнулся.

– Да нет. Пока предварительно. Но сколько там пробуду – неизвестно…

Смутные воспоминания о городе тронула память, и я притих.

– Ну, – Виктор поднялся, – пойдем в дом, а то простудиться можно…

Зима пошла в разгул. Заплясала в промороженных проулках поземка, наслаивая сугробы, закружились в снежной кисее налетные метели, подкатили морозы с потрескиванием сдавленных стылостью деревянных построек. За треть часа ходьбы до школы по темным улицам с тонким звоном высушенного стужей воздуха, с резким хрустом сыпучего снега под ногами, холод не только жег лицо, но и прошибал ветхую одежонку. Еще долго, в тепле, острая ломота вгрызалась в мякиши рук и ног, заливая их жаром. И не до беготни было в широком школьном дворе. Ожидая звонка на уроки, ученики все больше толпились вблизи огромной печки, подпирающей потолок своей округлой громадой обтянутой жестью в черной лоснящейся краске. Там, на доске объявлений, на которую я раньше не обращал внимания, в виньетке листка бумаги, раскрашенной цветными карандашами, сообщалось о начале работы кружка рисования и приглашались все желающие. Даже сами по себе цветные карандаши были еще недавно редкостью и радуга их цветов ласкала взор, а уж вежливый зазыв учиться рисованию и вовсе удивил.