Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Садись и рассказывай! – Учитель засуетился, задвигал ящики большого стола.

Я понял, что он что-то ищет, и молчал, чувствуя, как начинает болеть голова, как что-то острое покалывает затылок, скребется по плечам и в боку.

– Даже марганцовки нет! – возмущался Павел Евгеньевич. – А у тебя все волосы в крови. Придется в больницу идти. Там должен быть дежурный врач.

– Да не надо, перетерплю. – Я попытался улыбнуться, но та скребущая боль в затылке еще сильнее резанула до самого уха.

– Идем-идем! Тут близко!..

Темно, морозно, уныло.

Пока мы чуть ли не бегом петляли безлюдными проулками, выходя по ближнему пути к больнице, я урывками, как мог, рассказал обо всем Павлу Евгеньевичу, начиная с дневной стычки. Он молчал, лишь изредка остро оглядываясь на меня.

Дежурный врач, пожилая женщина, заставила меня раздеться до пояса и чем-то обработала все мои ссадины и синяки, коих оказалось с добрый десяток в разных местах. Наиболее опасной была рана на затылке. Там рассеченную кожу пришлось зашивать. Боль была едва терпимой. Не раз и не два меня морщило от нее, дергало до потрохов, и лишь спокойный голос врача сдерживал не то стоны, не то крики, готовые вырваться из плотно зажатых губ.

– Напишите нам справку, – попросил врача Павел Евгеньевич, когда я стал одеваться. – Вдруг понадобится.

– В милицию в таких случаях сообщают. – Женщина хотя и пыталась казаться суровой, но чувствовалось, что душа у нее светлая. – Хулиганы не хулиганы, а сообщать мы обязаны.

– Это ваше право. – Павел Евгеньевич стоял на своем корректно, убедительно, а я не понимал, для чего нужна еще какая-то справка.

– Добро, что в мое дежурство попали, – вела разговор докторша с учителем. – Я на фронте не такое видела. А молодые что – помажут йодом и иди, а у парня просечка чуть ли не до кости. А это голова…

Когда мы вышли из приемного пункта больницы, вовсе затемнело. Замерли улицы, погрузились в мрачные тени некоторые дворы, потухли в них окна домов.

– Один дойдешь или проводить? – спросил Павел Евгеньевич, едва мы остановились на развилке наших путей.

– Дойду, – отмахнулся я.

– Твой ножичек пусть пока у меня останется. Боюсь, что влип ты в неприятную историю. Но надо подождать и помолчать. Хотя это не дело, когда трое одного избивают, да нашей правде сейчас не подняться над их кривдой. Если огласки не будет, как-нибудь переживем. Ну а если зашумят – будем думать, как выкручиваться. – Учитель крепко пожал мне руку. От его слов, дружеского пожатия потеплело вроде и полегчало.

Едва прозвенел звонок, как в класс, вместо Генриха Ивановича, вошла Редькина и сразу с особой остротой уставилась на меня.

– Венцов, к директору!

Екнуло сердечко – началось! Я сразу понял, что о драке будут пытать, и затрепетал, заволновался.

– А в чем дело? – пробасил вдруг Агутченко, не то пытаясь защитить меня, не то любопытствуя.

Редька не удостоила его ответом, дожидаясь, пока я не покину класс.

Директора – Петра Петровича Чернова на протезной ноге, я видел всего раза два. Высокий, блондинистый, с каким-то свирепым взглядом, он держал порядок в школе не только среди учеников, но и среди преподавателей. По слухам – все его побаивались, даже Редька, хотя, как однажды сказал Павел Евгеньевич, справедливее он человека не встречал. И потому шел я по коридору с теплинкой в сердце, надеясь на свою правоту. Но за директорским столом, в тесноватом кабинете, я увидел совсем другого человека и сразу его узнал – это был тот, который увел Нину, – однорукий, с протезом, волосы подстрижены коротко – ежиком на крупной голове, уши большие, вислые… Узнал ли он меня или нет – угадать было трудно. Я тем вечером накоротке прошел мимо них, и если Нина ничего не сказала, а это вряд ли, то не обратил он на меня тогда никакого внимания.

– Ну расскажи, как и за что ты режешь людей и где твой ножик?

Ошеломление мое еще не прошло, и я стоял, не в силах разжать челюсти.

– Или ты только на улицах герой?

Сбивчиво, понимая, что нужно обрисовать все как было, мешая в воображении то моменты, проведенные с Ниной, то драку, изложил я новому директору истину от всего сердца.

Он глядел на меня с прищуром, пытливо, но не перебивал, не уточнял услышанное, не издавал звуков одобрения или недовольства.

– Говоришь, ножичек перочинный с лезвием в спичечный коробок, закругленным, как у столового ножа концом? А это что? – Директор выложил на стол самодельную финку. Видел я подобную в деревне, у Хлыста.

Я опешил…

– Ну?

– Не моя это.

– А вот потерпевшие уверяют обратное, и их трое. Причем один из них сын прокурора.

Слово это – прокурор, обладало какой-то суровой магической силой: стоило его услышать и на душе всплескивалась тревога. Откуда, от каких начал тянулась эта боязнь, не угадать ни умом ни сердцем. В плоти, что ли, нашей поселилась она изначально, на клеточном уровне. Ударило оно – это слово, меня в голову посильнее, чем палка драчунов, и руки опустились, и ноги будто размякли.

– Понимаешь, куда ты втюрился? – Но зла в голосе нового директора я не уловил. – Раскрутят они это дело, раскудахчут. Тебе несдобровать и пятно на школу, а я ее принял недавно.

– Не я зачинал, – вдруг начала восставать во мне справедливость.

– Доказать надо. Если все было так, как ты нарисовал, то иное дело. Хотя ножик, пусть маленький и перочинный, пускать в ход преступно, как не крути.

– Они бы меня покалечили.

Директор помолчал, потрогал вывернутые ноздри широкого носа.

– Ну а зачем за отпрыска бывших политических, да еще евреев, на своих кинулся?

Снова в упор стрельнули в меня этими словами, вышибли искрометные мысли, в которых я еще не разобрался, не пропустил их через душу.

– Не честно это, – первое, что пришло на ум, выдал я.

– Честно – не честно, – хмурился однорукий, – Робин Гуд нашелся. Ладно, иди, педсовет решит, как быть дальше, если органы не вмешаются.

Какие органы? Мне было непонятно, но звучало это зловеще, надсадно для сердца, тягостно для ума. Сразу расхотелось идти на урок и я направился в кабинет рисования, к Павлу Евгеньевичу, надеясь застать его там.

– Ножичек я покажу на педсовете, при всех, – заслушав о моих перипетиях, ободрил меня Павел Евгеньевич. – Видишь, куда они гнут: на уголовщину и грязно. Этот новый директор пока не раскрылся. Повременим показывать ему козыри. А ты поговори с Розманом – пусть он подтвердит случай про сайку…

Таи не таи – не утаишь. Каким образом все узнали о драке, можно было только гадать: или противная мне сторона специально распустила слухи о ней, или же кто-то случайно проговорился, и эхо этой случайности разнеслось без границ. Но после уроков ко мне подошли Агутченко и Максимов. Первый похлопал по плечу: