Лев Трутнев - Живи и радуйся

Прикрывая лицо варежкой, я, как в полусне, проскочил школьный сад и вышел на пустынную улицу. В широкий развод перекрестка вкатилась огромная, как медный таз, закрасневшая луна, опестренная темными пятнами. И сразу заблестели вдали огни широких окон районной чайной, притулившейся к дворовым постройкам на углу, у небольшой площади. Подле нее, на бугре, урчали моторами два грузовика, высоко груженные лесом. Легкий их выхлоп не гасил острый запах сосновой смолы, идущий от свежих, недавно распиленных бревен. И темные силуэты машин, и терпкий запах хвои обрадовали – значит были в чайной шофера, и не зря я спешил: время ужина не велико и опоздать можно было к подходящему моменту.

Дверь неприветливо скрипнула промороженными досками, шлепнула под зад, возвращенная пружиной, и захлопнулась. И как всегда, теплом обдало меня с такими сладко раздражающими запахами, что в желудке что-то шевельнулось. Сдернув шапку, я оглядел зал и шмыганул к раздаточному окну. Глаза нашли знакомую фигуру в белом халате. Худенькая молодайка кивнула на меня тете Тане, и она обернулась, неторопливо пошла к посудному столику.

Пока эта сердобольная женщина наливала мне чаю, я успел зырнуть по рядкам столиков и заметил у окна двух сосредоточенных за едой мужчин. Наметанным глазом я сразу определил, что это шофера с тех – двух грузовиков, стоявших на площадке. Рядом с ними был пустой – не занятый стол, и я, торопясь, грея о стакан озябшие руки, сунулся за него на табуретку. Упершись локтями в жесткое ребро столешницы, я стал глядеть, как легкий парок поднимается зыбкой змейкой от стакана, мельком заметив, что напротив меня оказался мужик средних лет с худым и очень крупным лицом. Почти всю его фигуру загораживала широкая и покатая спина соседа, низко клонящегося над чашкой. Одну взлохмаченную голову с четким рельефом надбровных дуг, носа и скул видел я исподлобья. Удалось мне перехватить и два-три острых взгляда глубоко посаженных глаз. Оставалось ждать, смиренно отхлебывая невкусный, настоянный на фруктовом суррогате чай, сутулясь и с безразличием изучая трещинки в досках стола. Казалось, все мои напасти остались там – за узорами обметанных морозом окон, за темными, заваленными снегом, проулками и высокими школьными дверями… В иное эфирное состояние уплывала моя душа. Мысли бились вокруг этих двух, связанных моей трепетной надеждой, столов. И то ли это мое особо сильное желание, то ли жалкий вид подняли того, хмуроватого человека с грубым лицом и в два шага притулили к моему столу.

– Учишься? – На его глухой голос эхом отозвалась память о горькой суете последних дней, но я осилил ее отголосок.

– Учусь.

– Отец где?

– Погиб. – Тут я поднял глаза и поймал его пытливый пронзительный взгляд.

– Голодаешь?

– Бывает, когда из дома не поднесу продуктов.

– А дом где?

– В деревне. Десять километров отсюда.

– С нами по пути?

– Не-е. В сторону.

Он протянул длиннопалую руку и водрузил на мой стакан целый ломоть хлеба.

– А где отец воевал, знаешь?

– На Ленинградском фронте, офицером.

В глазах шофера появилась живинка.

– Так и я там был!..

И начался наш немногословный разговор: вопрос – ответ. А чай остывал, и подогретый им кусок хлеба так вкусно пах, что у меня во рту стала копиться слюнка и голова тяжелела.

– Помог бы тебе, да у самого негусто, – с дружеской теплотой гудел однофронтовик моего отца, ходивший в армейских водителях где-то очень близко с ним. – Может, щенка возьмешь? Мне его в таежной деревушке подарили. На постое я у них определяюсь, пока лес с делян подвозят. Кое-чем помогаю. Вот они и сунули в кабину малого, месяца в два собачонка. А куда его мне, зачем? Охотой я не занимаюсь. Двора отдельного не имею… – Он еще что-то говорил оживленно, а у меня уже дух зашелся от радости – в деревне собак осталось наперечет и то ублюдки подпорченные. Здоровых – волки порвали, и везде в округе так. Развода нет. А тут такое предложение.

Я кусок хлеба в карман, заглотнул остаток чая и на улицу, следом за длинноногим шофером.

Теплый, заурчавший комок ухватил я у спинки холодного сиденья и сразу, чтобы не морозить его, сунул за пазуху. Щенок заскребся там, у грудины, жестковато, озорно, но быстро затих.

– Но, давай живи, – шофер кинул мне неохватную в рукопожатии ладонь, – выдюживай. Скоро все наладится. А время будет – подбегай к чайной. Я раз в неделю здесь проезжаю…

С подскоком петлял я едва заметными тропками в глухих проулках, торопясь к дому. Подаренный лайченок усладил мое настроение, угнав к горизонту сознания темные тучи нелегких тревог. Угроза страха перестала разъедать душу. С почти утвердившейся верой в то, что обойдет меня суровая участь, посуленная лысым следователем, вбивал я снег в наторенные прохожими дорожки, взахлеб хватая студенного воздуха. Явность исключения из школы уже выкачивалась в душе без горячки и сердечного надрыва, как неотвратно свершившаяся гнусность, отмахнуть которую невозможно. Одни думки прокалывались через общую ткань мышления, словно хвоя через решето: какой кнут заставляет людей катиться в повозке лицемерия и лжи, давя колесами других? Скреблись они в мучительном поиске ответа и не находили его. Не ведал я еще о подлых побуждениях, крывшихся за тем злом, что выплеснулось на меня, не хватало ни житейского опыта, ни духовной силы.

Не раздеваясь, с ходу проскочил я в свою комнату, закрыл портфель в комод, чтобы ребятишки не пошалили, и, придерживая уснувшего за пазухой щенка, теплого и мягкого, возбуждающего некое упоение, наладился на выход.

– Далеко ты? – Вера высунулась из кухни.

– Домой, в деревню!

– Ты чего на ночь глядя? – Глаза ее распахнулись. – А в школу?

– Завтра вернусь.

– Если с едой туго, так до субботы бы как-нибудь продержались. Я вон супу с пшеном наварила.

Сбоку тут же вынырнула Светка, тоже подняла на меня округленные глазенки.

– Не в этом дело. Тут другое. Потом скажу.

– Поешь хоть на дорогу.

Я заколебался: все же в чайной чувство голода лишь слегка приглушилось, но зная, что лишний рот для хозяйки накладен, отказался. Да и щенка показывать не хотелось – не вырвать тогда его у ребятишек.

– Страшно ночью-то в лесу…

Эти слова уже донеслись до меня вместе со стуком захлопнувшейся двери.

Пока я торопливо шагал в конец длинной улицы, луна поднялась над крышами домов, высветила их покатые бока в блеске инея, нагнала теней в изломах дворовых построек и снежных наметов, серыми мазками обозначила леса за околицей. И такая жуткая тишина выстоялась, что каждой мой шаг слышался отчетливо, как в гулком коридоре. Напористый ход грел, не пуская под одежду пробивной холод, намахивал на спину испарину, а грудь с животом нежил шерстистым тельцем ласковый щенок, лишь изредка шевелящийся в перекате с одного положения в другое. Затянутые ремнем штаны и заправленная в них рубашка удерживали его от соскальзывания вниз. И даже сквозь плотную ткань нижней безрукавки я почти осязал близость этого живого существа, биение его горячей плоти, и приятно, и как-то сладко было от того присутствия, хотя нет-нет да и чуялись и его твердые коготки, и влажноватый носик.