Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Молодец, дал отпор! Только зря за еврея заступился. Мало ли что за одной партой с ним сидишь и в одном классе учишься… – И пошло-поехало, закрутило мозги…

– Не боись, в обиду не дадим, – лез с поддержкой и Максимов, – за деревенских всегда вступимся. Весь класс поднимем…

Но дело оказалось серьезнее, чем мы предполагали. На другой день, с утра, меня снова вызвали к директору. Лысого, в очках, худого, с аскетическим лицом и впалыми глазами, человека увидел я в кабинете и застыл у дверей, холодея спиной.

– Этот? – спросил лысый у директора.

– Он. – Однорукий поднялся и, хмурясь, протопал к выходу. Дверь за ним захлопнулась.

Я смотрел мимо сидящего за столом человека на задернутое морозными вензелями окно с тоской, понимая, что пришел этот ухайдаканный не то болезнью, не то злом человек по мою душу, и пришел не с добрым намерениями.

– Рассказывай, – начал он дружелюбно, – как дошел до такой жизни?

И вдруг зазудело что-то у меня в груди, поднялось злым противлением напраслине, встало на дыбы и выплеснулось наружу в едком ответе:

– Какой это такой? И кто вы? – Глаза мои широко открылись, и я попытался поймать под очками взгляд спрашиваемого.

– Следователь, молодой человек, следователь прокуратуры, а о чем я спрашиваю – ты прекрасно знаешь.

– Документы есть? – пошел я напролом.

Очкарик полез в карман, вынул какие-то «корочки», в которые я заглядывать не стал, зная, что это лишнее и что этот, с голым черепом, мужичок на самом деле следователь. В системе дознания я тогда не разбирался. Да и кто знал всю ту силовую сеть, накинутую на людей, в ячею которой мог попасть любой человек, в любое время и по любому поводу, если власть усматривала теневой на нее накат…

Теперь уже без волнения, с четкой истиной я пересказал повторенное уже не единожды.

– Ну а где этот, по твоим словам, маленький, не острый, перочинный ножичек, которым ты якобы хотел просто отмахнуться, попугать негодяев и задел ногу одного из них случайно?

Впутывать Павла Евгеньевича в мою тяжбу без согласования с ним не хотелось, и я схитрил:

– Дома.

– Пошлю – принесешь? – пытался обыграть меня этот высохший на допросах человек, катанный жизнью.

Но я догадался по едва уловимой тональности, а может, интуитивно открыл его ход, почувствовав, что юлить в этом случае опасно.

– Принесу, – утвердился я.

Следователь зыркнул из-под очков.

– Ладно, пока оставим нож. Драку ты первым начал?

– С чего бы? Их трое – я один.

– Резонно. Но в жизни всякое бывает…

Что-то тоненько, слабее комариного писка, подсказывало мне, что человек этот, вероятно не мало переживший, склонен мне верить, но ему не обойти ту цель, с которой его сюда направили.

– В принципе тяжек сам факт махания ножом, не важно, какой он величины и при каких обстоятельствах применен. Сегодня ты складником помахал, а завтра финку за голенище. Корячится тебе исправительная колония для несовершеннолетних…

Хлестанули эти слова по хребтине больнее пастушьего кнута, сдавили тяжестью плечи, аж ноги задрожали, и хотя я понимал, что припугивает следователь, а совладать с тугой волной тревоги не мог. С ней, с занозой опасности в сердце, я сразу пошел к Павлу Евгеньевичу.

– Ну это мы еще посмотрим, – выслушав меня, скептически заявил он. – Педсоветом после Петра Петровича, у которого раны открылись, верховодит Редькина и решение его будет не в твою пользу. Но есть еще начальство повыше. Понадобится – и в область обратимся. А пока учись – будем здесь разбираться. Думаю, до города дело не дойдет – мусор свой выказывать наверх вряд ли посмеют…

Какое учение, если над головой повисла опасная вязка – того и гляди упадет на шею и захлестнется. Руки не держали ни карандаша, ни книжки. Одно дело – колотил я грушу на косяке боксерскими перчатками, впечатывая в нее все свое возмущение и душевную черноту.

Вера попыталась вытянуть из меня истину, но я устоял: зачем ей лишняя тяжесть на сердце – от своей бы не согнулась. И так повлекло меня домой, в то светлое, где меня и поймут, и пожалеют, и защитят, так защемило в груди, захватило дух, что едва-едва удержался я от этого поступка, последствия которого могли бы лишь усугубить мое положение. Нет – от напраслины не спрячешься ни в кругу друзей, ни в родне, ни под лаской матери. Она везде достанет, собьет с ног и затопчет, если не подняться ей навстречу, не стать грудью в защитной стойке. Понимал я это, а может, свыше направлялся мой разум в нужное русло. Так или иначе, но поборол я свое вихревое желание и остался ждать развязки того узла, что так нежданно-негаданно завязался там, откуда и не мыслилось…

А тут еще Хелик Розман потянул меня в уголок на большой перемене и, не отводя грустных бездонных глаз, ошарашил:

– Я не смогу пойти на педсовет – мама не велит, а у нее больное сердце. Боимся мы…

Хорошо хоть честно признался. И вначале обида подступила к горлу, а после, поразмыслив, я понял, что страх у этих людей не от душевной трусости или черноты – обнялись они с ним где-то в иных купелях и надолго, может, на всю жизнь. А где страх – там не до истины.

Стоял я посреди учительской в окружении столов, за которыми собрались все наши педагоги, и холодный пот вышибал из меня внутреннюю дрожь, саднил шею и спину, кучерявил волосы. Пытливые взгляды: безразличные, любопытные, сочувствующие – проникали в душу, тянули на пытку. Более того, рядом с директором я увидел очкарика-следователя и вовсе пригнулся. Один Павел Евгеньевич подмигнул мне улыбкой да Генрих Иванович поглядывал одобрительно.

Напряжение последних дней все же сказалось: без запала, с безразличием в голосе, пересказал я по просьбе директора происшедшее.

Потом стали вызывать по одному моих противников. По их словам, они пошутили с сайкой, а я вроде бы беспричинно набросился на Редькина с кулаками.

– Пригласите Розмана! – крикнул директор.

– А его нет. Он и на уроках сегодня не был. Заболел вроде…

Я-то готов был к этому, знал причину болезни и ничуть не расстроился.

Директор переглянулся со следователем без видимых эмоций на лице, а Редька явно повеселела.

– На нет и спроса нет, – как вбил гвоздь директор, – из-за него педсовет переносить не будем. Тем более что он второстепенная сторона…

Встал следователь. Мне показалось, что он мельком взглянул на завуча.

– Вот нож, которым махал этот герой, – и он вытянул из портфеля ту самую финку, которую я видел у него на столе при первой с ним беседе. – Как видите, это внушительное холодное оружие. Ношение его запрещено по закону. И это случайно не произошло нечто более трагичное, чем простой прокол мышцы ноги…

Этаким отъявленным хулиганом, чуть ли не злодеем выводил меня этот следователь в угоду своему начальству. Бери, хватай и без суда в колонию, чего уж тут рядить. Но сразу, как только следователь сел и начал протирать очки, поднялся Павел Евгеньевич. Он сказал, что чуть-чуть не стал свидетелем той драки, о которой идет речь, так как увидел меня у лестницы с ножичком в руке, который и забрал.