Лев Трутнев - Живи и радуйся

– Может, останешься? – словно угадала мои мысли Нина. – Места на диване хватит. Какая надобность назад по темну и холоду тащиться. Завтра все равно воскресенье. Мать у меня до вечера дежурит – сутки…

Слова ее легкими камешками падали в душу, разгоняя в ней волны беспокойных чувств, поднимающих путаницу мыслей и желаний. Остро представился мне мой зябкий угол на полу полупустой комнаты, жестковатый матрас, тонкое одеяло, вялая подушка, нудное дребезжание одного из стекол рамы… Но что подумает хозяйка? Стыда не оберешься…

– Верка поймет, не думай, – опять будто уловила мои мысли Нина, – да и скажу я ей пару ласковых. Надо же себя жалеть…

Под ее увещевание все больше и больше таяла боязнь стыдливой неблаговидности предстоящего поступка, дальше и дальше отлетала тревога его возможных последствий, уступая духу телесного довольства: никогда еще не было мне так благостно и так приютно. Никаких упоительных мыслей, предположений, бредового охмеления, связанных с тем, что я останусь один на один с молодой женщиной, не было, не бередились сокровенные тайны плоти, не бродила она в ключах недоспелого вина, лишь изредка что-то высверкивалось в сознании, не возгораясь и не оставляя следов.

В той же разнеженной теплом темноте я разделся до исподнего белья: кальсон и нижней рубашки, и скользнул на диван под какое-то одеяло, принесенное Ниной из спальни. Сердечко еще выстукивало тревожную ритмику, возбуждаемую необычностью свершившегося, но уже угасали реальные образы, расплывались в иных, налетных из небытия видениях, утекали привычные ощущения – тело будто растворялось в других, неземных измерениях. Но что-то вернуло меня из этого беспредельного провала. Чье-то горячее прикосновение ожгло мое лицо, губы… Ослепительным всплеском полыхнуло сознание. Запах!..Тонкий запах духов и женского тела сразу остро встряхнул память. Нина!!!

– Ты чего? Ты чего?.. – не то зашептал, не то закричал я, взбрыкиваясь под гибким ее телом и пытаясь отпихнуться от обжигающих ласк. Но ответа не последовало. Сильные руки женщины оплетали меня крепче хулиганских, дурманом исходящие груди щекотали твердыми сосками шею и плечи… Все еще не веря в явь происходящего, я задыхался под ее горячим трепетом, в пьянящем перехвате дыхания, в пронзительном напряжении всего тела, которое билось в лихорадочном ознобе, загораясь жарким внутренним огнем, выжигающим не только все мое существо, но и сознание.

Силы все же были на моей стороне, и я каким-то образом выскользнул наверх, и, пытаясь освободиться от крепкого объятия, запахал носом по налитым упругостью грудям, округло-объемным, с плотными головками сосков, и увяз в ложбинке между ними, почувствовав, как жаркая рука нырнула в прореху кальсон, оплетая пальцами то, до чего я сам сторожился лишний раз браться. Будто углей сыпанули мне между ног. Судорога жулькнула по животу, наливая свинцовой тяжестью мою плоть. И она, эта воспарившая плоть, вроде потянула меня всего в единый фокус исступляющего сладострастия, сжимая все тело в плотном потяге. Будто жгучей крапивой обожгло меня изнутри и снаружи, полыхнуло гибельным светом в глазах, до затылка. Стон разжал мои накрепко стиснутые зубы, и размяк я в оплете ног и рук, чувствуя, как что-то плоско-упругое подрагивает подо мной в судорожных пробоях.

Стыд, не менее жгучий, чем только что испытанный ожег, залил мою душу безысходной горечью, какой-то особой тоской и жалостью. Опозоренная моя совесть до того взыграла, что я быстро скатился с дивана и с дрожью не только в руках, но и во всем теле начал напяливать штаны, рубашку, утопая в раскаяньи, остром упреке самому себе…

В темноте я не видел Нины, а лишь бесформенные складки одеяла серели на диване, неподвижные и немые, будто там, под ними, никого и не было, не горело только что исступляющим дурманом живое тело, не исходило сжигающим жаром, не билось в муках восторга. А может, это все приснилось мне от хмельной усталости и несусветной канители? Но откуда тогда эта сладкая дрожь, все еще сотрясающая все мое нутро, эти душевные терзания? Но тишина, темень, ни вздоха, ни слова?..

Почти бессознательно нашел я и сапоги, и куртку, и шапку и, словно получив доброго пинка под зад, вынырнул за двери, на крыльцо. Будто мягкой дубинкой саданул по хребту рванувший из-за угла ветер и погнал меня огородом внаклонку, враскаряку, обратно, к той же пугающей своей сутулостью баньке, к хозяйской ограде. Темнота вроде посерела, лучше стало видно разводы изгородей, дворов, крыш… Но ветер пронизывал легкую одежонку, и уже не зябко было, а холодно. Редкие снежинки запорхали перед глазами.

Как не сторожился я, открывая незапертые двери хозяйской избы, как не старался бесшумно раздеться, Вера явственно затопала где-то босыми ногами. Щелкнул выключатель, и свет залил прихожую. Значит, было уже утро – свет давали с шести часов.

– Натыркался? – недовольным голосом встретила мой покорный раскаявшийся взгляд Вера. – Надо предупреждать. Я всю ночь не спала – ушел и с концом, ни слуху ни духу. А вдруг что случилось?..

Слова ее корежили душу. Я стоял, понурясь, признавая ее правоту, но не мог словить нужных слов, чтобы ответить хозяйке. Тут еще Светка вынырнула кудлатой головкой из-за занавески, выпяливаясь на меня пуговками глаз.

– А ну-ка иди спать! – прикрикнула на нее Вера…

И пока она отвлекалась, я бочком-бочком проскользнул в свою комнату и скукожился на матрасике под холодным одеяльцем с таким пакостным состоянием души, что любые светлые мысли не в состоянии были пробить черноту этого переживания и гасли, как гаснут яркие искры костра в ночном небе.

– И та тоже связалась, – все изливала свое недовольство Вера, – дай придет – я ее отчитаю…

И откуда у нее такая веская уверенность в своих подозрениях? Может, я сам же своим видом и поведением все выдал?..

Сон быстро стер все мои покаянные мысли и чувства и унес душу в иной, осветленный мир.

Нина пришла поздним утром, когда я еще спал, а проснувшись, долго лежал, прислушиваясь к воркованию женщин на кухне. Голоса их были ровные, добрые, без ноток каких-либо недовольств друг другом. И я лежал, стыдясь, не представляя, как показываться им на глаза. Но все разрядилось само собой: Вера пришла будить меня, пригласила к столу. За ее спиной я увидел Нину, как ни в чем не бывало спокойную, все с теми же веселыми, с кошачьей желтизной, золотистыми глазами, в кудряшках и новом платье.

Но за стол я с ними не сел, сославшись на то, что опаздываю на тренировку, и ушел к Виктору без завтрака…

Опять колошматили мы друг друга в меру доступного, тягались на перекладине, на руках, толкали гирю, и было нам жарко до мокроты в холодном сарайчике, и к концу тренировки я отяжелел, замяк ногами, скис до головокружения. Виктор, заметив мoe состояние, спросил: