Сергей Носов - Закрытие темы [сборник]

И ждёт он, что я отвечу. А я молчу.

– Или надо?

Я пожимаю плечами.

– Судьба Анненского…

– Николай Кондратьевич…

– Судьба Анненского могла бы послужить уроком.

Это означает конец разговора. Я резюмирую:

– Значит, оба далеки.

– Значит, оба.

– А что делать?

– Как что? Работать.

И он в самом деле уходит к себе за перегородку работать и работает за перегородкой весь вечер и полночи, пишет, не знаю что, рвёт, тяжело вздыхая, бумагу, что-то бормочет, а я – я, вытянувшись на раскладушке, ворочаюсь до светла, не сплю, потому что завидую убеждённости Краснощёкова, его целеустремлённости, энергичности, оптимизму, его подвижничеству, его непоколебимой вере в здравый смысл, хотя какой из него здравомыслящий?!

День разговоров.

Сегодня день разговоров. Это я уже собственный голос подаю, чтобы заполнить образующиеся пустоты.

На Второй, вот, Советской (кажется, ещё не переименованной) встретился с Рюриком Ш. Вдохновлён он, точнее сказать, возбуждён открывающимися перспективами: есть возможность отправить во Францию рефрижератор матрёшек. Мой бывший, давно уже не мой начальник – так тесен мир! – человек по фамилии О. хотел бы вступить в пай. Рюрику не стоится на месте, всё ходит, весь – шевеление, энергия переполняет существо Рюрика, он курит не переставая. Спрашивает, надёжен ли О.? Отвечаю: фуфло. Так он и думал, так он и думал.

Между прочим, это Рюрик Ш. хотел в своё время написать роман под названием «Труба» (о чём – не знаю), но не стал романа писать и великодушно подарил мне название.

Мы были студентами-заочниками Литературного института. По два месяца в году благоденствовали о Москве. Бражничали в общежитии.

Рюрик давно не пишет ничего. Он считает, что жизнь интереснее литературы. Отправить во Францию рефрижератор матрёшек – это для него, как сочинить роман о том же О. Человек творческий.

Вечером пришёл Гр., поэт, – поиграть в шахматы. Был относительно трезв. Тоже из литинститутовских. Он, Гр., моей жене мил тем, что говорит ей невероятные комплименты, за это она прощает ему разные прегрешения, как то: выпил мой одеколон летом (в её отсутствие), не вернул в своё время водочный талон, который нечестным путём выманил, обещая, что сам отоварит, и, что всего страшнее, на своём давнем литературном вечере в строке, ей посвящённой, вместо «мне бы такую жену» употребил «вам бы». Когда моя жена, ещё не будучи женой, приехала ко мне в Москву в общежитие, поэт Гр. уступил нам свою комнату.

Гр. – игрок. Гр. – громче всех. Раньше он считал себя чуть ли не диссидентом. Считалось, был независим. Но когда всё перевернулось в нашем богом оставленном обществе, поэт Гр. удивительно легко вписался в новый официоз. На некоторое время он стал самым печатаемым поэтом в СПб. Похоже, слава Демьяна Бедного его не пугает.

В шахматы мы играем на мелочь, оба плохо. Иногда он выигрывает, иногда – я. Сегодня – я. В таких случаях, чтобы меня уязвить, он обзывает меня своим лучшим учеником. Я, как умею, отбрыкиваюсь.

За полночь позвонил Ф. Говорили об интеллигенции. Он недавно написал драматическое произведение «Судорога» – о путях «второй русской революции». Ф. – такой же мракобес, как и я, даже хуже. Мой «Гуманистический идеал антропофагии» опубликован в литературной газете (не в «Литературной газете», а в газете «Литератор»). «Судорогу» туда не взяли.

– Вот, – делюсь я наблюдением, – кончилось время рефлексии. Интеллигенции в известном смысле больше нет, и рефлектировать больше некому. На смену тем «хлюпикам» с многослойным сознанием, не умеющим ни в себе, ни в окружающем их мире толком разобраться, пришли натуры цельные, целеустремлённые, всё умеющие и всему цену знающие. Они наша надежда.

– Это верно, но, – поправляет меня вдумчивый Ф., – не на смену пришли тем, а сами те, сами те так удачно переродились, как тому поспособствовали обстоятельства.

И приводит примеры.

Я думаю.

Оставляю Михаила Иосифовича, фотографа. По Первомайску он ездит на старом мопеде. Рама мопеда выкрашена в чёрный цвет, а руль покрыт бронзовой краской.

Кстати:

– Хорошая картошка в этом году уродилась, – задумчиво произнёс Колёсико. – Вкусная… как каштан.

Поэтическое выступление в городской библиотеке им. Н. А. Некрасова. Выступает Клементьев. Также пригласили Краснощёкова (скорее за компанию). В свою очередь Краснощёков пригласил Сашеньку (послушать).

Я умею читать стихи, признаётся между делом Клементьев. Я никогда не размахиваю руками, не играю голосом, не вскрикиваю, словно ужаленный, не завываю, как многие, включая Николая Кондратьевича, поэты. Никакой аффектации, никакого актёрства. Я читаю негромко и просто. Мои стихи называют иногда задушевными. Ну что ж, задушевные.

Человек двадцать пять собралось в читальном зале – сотрудники библиотеки и самые активные посетители. Аудитория благодарная, доброжелательная. Пушкин и Горький глядят друг на друга, и мелкий дождь моросит за окном, – но любители поэзии не испугались осадков, они пришли на вечер и ждут. А дождик, впрочем, грибной, потому что солнце, готовое уже закатиться, светит тем не менее самым парадоксальным образом, и это прекрасное состояние природы, и название первой книги Клементьева удачно обыгрываются им же самим в его же вступительном слове. Вступительное слово опустим.

Стихи не из лучших. Единственная рецензия на его сборник так и называлась – «Мы ждём чего-то». Написал её критик Апраксин, и была она более ироническая, чем оценочная. Из одного уже названия следовало: ждать нам здесь нечего.

«Слова действительно „ненужные“, – писал рецензент, – с этим я готов согласиться, но ни за что не пойму, что же в них такого „смешного“ и уж тем более „красивого“?…» Умный ты больно, критик Апраксин! Пусть ты прав, тысячу раз прав, но раз ты прав тысячу раз, раз такой ты внимательный и принципиальный, почему же ты тогда составной рифмы «ни лист, ни ствол» / «естество» не замечаешь? А это: «осиновый, осанистый…» -

«Вера и доверие – вещи разные, а что до вечности и кола осинового, извините, ствола…» – и т. д. в том же глумливом духе…