Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Как-то еще больше будто жену полюбил, и станица дороже стала, а уж про степи родные и не вспоминай! Так всю душу и переворачивает…

А тут вернулись из России те, что с немцами ездили. Говорили, что немец под самый город Грозный подходил. Рассказывали, что немцы порядки установили. Жители колхозы поделили, инвентарь и скот по дворам растащили, потому что председателя разбежались.

Чесал долго тогда седеющий свой затылок Кондратий: ведь что было поехать с немцами. Председатель-то ведь удрал. Наташу-жену с собой бы захватил, с Ванюшкой… А то и невдомек, что Ванюшка-то уж в Красной армии служит, да что у Натальи-то еще пяток, может, щенят за подол держатся.

Затосковал сильно Кондрат. Все на улицу выходит со двора: может быть, встретит еще кого из России? Может, и Наташа сбежала оттуда. Бегут, говорят, многие, прямо на подводах. Это оттуда-то! За тысячи верст! Где она, Россия, далеко – поди?

А один раз вышел на улицу, глядь, конные скачут. Папахи казачьи, мундиры немецкие, башлыки за плечами, штаны зеленые. Кони – ничего, будто степные. Ребята все молодые. Мимо Кондратия проскакали. По-русски перекликаются. «Стой! Кто такие?»

Остановился задний. Осадил серого в яблоках, аж хвостом землю достал серый. За спиной у всадника труба сигнальная блестит медью на солнце.

– Казаки, что ли? – спрашивает Кондратий.

– Казаки.

– С Терека нет ли?

– Да… кубыть есть… Доподлинно не знаем… а должны бы быть.

Хлестнул плетью серого, и скрылся в густой пыли.

Долго стоял Кондратий, и тупо глядел на еще дымившимся конский помет на холодной земле.

Меринок-то, может, из России, в наших степях взращен. Вспомнил, что и Ванюшке уже давно время на коне сидеть. Может, и он с ними. Вот бы увидеть! Поди, не признает. Родинка над правой бровью, как у матери… Задумался и не заметил, что скачут еще конные, такие же молодые, веселые.

Крикнул вдогон:

– Эй, нет ли с вами Ивана Кононова?

Остановились. На вид хорват, а по-русски кричат.

– Ванюшки Кононова нет с вами, ребята? Здравствуйте!

Переглянулись:

– Ванюшка-то есть, да и не один. А вот про Кононова не слыхали. Да терские-то позади будут. Может, есть там и Кононов. Будь здоров, папаша!

И поскакали, как скаженные. И чего ноги коням бьют? Это тебе не степь Моздокская, а каменистая Хорватия. А все же позавидовал ребятам, что на конях сидят.

Вдруг из соседнего двора выскочил всадник на рыжей кобыле, с гогочущим на все село гусем. Всадник зажал его голову под локоть, а туша болтается.

Не стерпел Кондратий:

– Ах ты, сукин сын! Никак гуся-то у хорватки украл!

Из двора выскочила хорватка, голосит.

– Стой, собачий сын! – схватил Кондратий рыжего за поводки.

Теплой пеной брызнуло с удилов кобылы прямо в лицо Кондратию. Не утираясь, глянул Кондратий вверх на всадника. Под густой папахой, непослушный чуб дрожит, родинка пониже – над бровью. Нос с горбинкой, глаза горят, как звезды ночью, а над ними две черные пиявки головами стукаются… Наташа вспомнилась.

– Ванюшка! – закричал не своим голосом Кондратий.

Всадник поводок выпустил от неожиданности, а гуся все же придержал. Глядит сверху озорными глазами: рубануть бы острым клинком по этому деду… Да что-то рука правая не поднимается. Да и гусь под левым локтем на эфес нажал, никак не достать.

Тут и хорватка подбежала. Плачет, на гуся показывает.

– Ты что же это, байгуш, воровать? Слезай!

Да так крикнул, что казачонка так с коня и скатился, словно конский катюх с лопаты. Признал ли отца, нет ли, или так забоялся. А гуся хорватке отдал.

– Признал? – грозно подступил Кондратий.

– Вроде папаня будете?

– Вроде? А если не вроде?!.. Давай сюда ухи, ворюга, я те их надеру! Давай ухи, говорю!

И протянул своя мозолистые пятерни под папаху. Стоит Ванюшка, красный весь. Сам уж почти отец. Двадцать шестой годок пошел. Больно дерет уши отец, туда его мать… Терпит. Однако, кулак один в кармане зажал, на всякий случай, если перестарается папаша. Наконец, успокоился Кондратий.

– Узнал отца?.. Ну, теперь поцелуемся.

Заплакали оба.

Казачья сотня долго стояла в селении. Часто заходил Ванюшка к отцу. Кондратий все его про станицу расспрашивал. По рассказу Ванюшки выходило, что неважно жилось там. А Кондрату все казалось, что лучше, чем заграницей. Имена все знакомые, станицы тоже. Тот умер, а тот женился, а тот детишек народил кучу. Все свои. Россия-то там. И как-то Господь Бог допустил, что те, кто родину больше любит, здесь оказался. Кажись, так бы и обнял родную степь, припал бы к груди матери, да и не оторвался бы от нее…

А тут и война вдруг окончилась. Забеспокоился Ванюшка.

– Кабы, – говорит, – домой не угодить…

– Дурак, – говорят Кондрат, – так ведь домой же!

– Вот потому-то и боюсь, что домой, – отвечает Ванюшка.

Ничего не понимает Кондратий. Метель какая-то в голове ходит. А голова, как разбитый кувшин. Как тогда, когда пирогами хорватскими с горохом объедался. Каялось, что и нет лучше ничего этих пирогов. Уже теперь, когда затылок седеть начал, стал понимать, что не в пирогах дело было вовсе, а в другом. Уж очень круто фартук на груди у хорватки торчал… Потом, как пожил с хорваткой побольше, уже не казались такими вкусными пироги. Да и сама-то какая-то остроносая оказалась, глаза, что щелки, и губы тонкие, да хитрющие. А дома, там жена уж не таких бы пирогов напекла…

Вдруг вспомнил:

– Ванюшка! А кого матка тогда родила? Мальчика или девочку?

– Когда? Мамка много рожала, не один раз еще.

– Не один? – удивился Кондратий.

– Ну, а то? Спали-то ведь вместе, – удивился Ванюшка.

– Спа-ли, говоришь? И не одного? А сколько же?

– Да трех, чи четырех, кажется. Ну да, четырех. Двоих братишек, да девчонку, да потом опять братишку.

– Где же они?

– Как где? Поженились, да замуж повыходили. Внуков нарожали мамке, а мне племянников…

– Вну-ков… вот бы поглядеть! – прослезился Кондратий.

– Чего ж глядеть-то вам, папаня? Ведь не ваши, а чужие.

– Как не мои? – вскочил Кондратий. – А чьи же? А мамка твоя, чья же жена? Не моя, что ли?

– Тятя, вы лучше помолчите. Чепуху городите. Задурели тут заграницей. Какие у вас внуки?

– Как какие? А мамкины!

– Никаких внуков ваших там нет и не было. И дети, кроме меня, не ваши. Что ж непонятного тут? Да теперь и хата не ваша. Дюже много на нее наследников завелось не вашими стараниями. Забыть это надо. Перво родину забыть, так как нету ее. Была б родина, не бежали б из нее черту в лапы. Что ж мы, с радости, что ли с немцами пошли? Думаете легко нам было из концлагерей вылезать, да подписываться в германскую?

– Да я и то не раз подумывал, что изменники вы все, не за понюх табаку продали себя, против родины пошли.