Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Так же быстро, как и появилась, туча закрыла весь горизонт, и дождь полил как из ведра. И где-то далеко и в то же время и близко, глухо, по-звериному заурчал гром.

Как робкие, испуганные козочки задрожали молодые тополя и вдруг замерли.

Звериное урчание быстро перешло в настоящий рев, блеснула молния, и подобно снаряду разорвался грозовой удар. Казалось, от него лопнуло небо и в какую-то невидимую отдушину хлынула свежая струя воздуха.

– Вот энто вдарило, так вдарило, – проговорил сидевший под сараем еще не раскулаченный чалдон Евстигней.

Он прошел во внутрь сарая, и, осмотрев его, и убедившись, что молния ничего не наделала плохого по хозяйству, уселся спокойно на прежнее место и продолжал свою работу – отрубать от березовых стволов большие ветки и складывать их в штабели. За сараем, через плетень бурела темной охрой вспухшая под дождем река, за ней матово зеленела степь, а за ней виднелась еще голая весенняя поросль и, наконец, совсем далеко синей полоской стоял сосновый лес. Оттуда и шла гроза.

– Ладно, однако, успел я управиться. Хороший дожжик, – сказал Евстигней, продолжая все еще тюкать топориком по мелким ветвям, и отбрасывать их в сторону, в угол сарая. – Внучке на растопку сгодятся. А энти на оглоблю, на стояк для плетня, а то и на держак для лопаты. На все годится береза. Хозяйственное дерево, – продолжал он, любовно поглаживая гладкую и блестящую, завитую беленькими листиками папиросной бумаги, березовую кору.

С внучкой Евстигнея я познакомился не при совсем обычных обстоятельствах прошлой осенью, возвращаясь из степи домой. Желая сократить путь, направился прямо через молодую поросль, что виднелась теперь вдали, на заманчиво вьющийся недалеко дымок, не посчитавшись с мудрой сибирской поговоркой: Кто напрямик ходит – дома не ночует.

Мне уже казалось, что через несколько шагов я достигну виденного мной дымочка, как наткнулся на преградившее мне путь ничтожное препятствие.

Недолго думая, я вошел в него, рассчитывая перейти узенькую полоску воды. Но только я коснулся ногами дна, как оно начало медленно уходить из-под них и опускаться под углом, куда-то в бездну.

В испуге я всплыл на поверхность, ухватился за камыш и повис на его стволиках, схваченных в пучок. Но хрупкий камыш гнулся и уже трещал, ломаясь в моих руках. Тогда я закричал, рассчитывая, что возле дымка должны быть и люди. И не ошибся, так как вскоре затрещал камыш, и предо мною предстало, как сказали бы старые люди, «видение». Против меня стоял длиннобородый старик в белом одеянии, и вокруг его совершенно лысой головы легким пушком трепетали белые длинные волосики.

– Помоги мне, дед. – Сказал я возможно спокойнее, хотя внутренне почти прощался с жизнью. – Видишь, тону?

«Видение» так же быстро исчезло, как и появилось. Тогда меня взял страх, и я заорал – По-мо-ги-те! – И снова «видение» появилось передо мной, но с длинным шестом в руках.

– Хватайся за богор-то! – сказал мне дед. У меня не было времени удивляться его огромной силе, с которой он вытащил меня из трясины как котенка.

– Тамотко, трясина. Тут никто не ходит. Однако утоп бы ты, парень, а?

Через несколько минут я сидел возле костра совершенно голый и сушил свою убогую одежду.

Шляпу я потерял при чудесном спасении, и сандалии остались на дне старицы. На мне остались только трусики, которые и висели на колышке возле костра. Сам я согревался, хотя уже и не особенно ласковым сибирским солнцем, но все-таки солнцем.

Дед чинил рваный валенок и изредка ковырял палкой в костре, поправляя огонь. День был теплый. Я высох уже совершенно, и лишь трусы еще оставались сырыми. Недалеко запел женский голос. Я встревожился за свой вид и вскочил, торопясь надеть свои трусы, но меня остановил дел.

– Сиди, не бойся. Энто моя внучка, успокоил он.

– А сколько ей лет? Поинтересовался я.

– Да, однако, годов двадцать, как бы не боле. – Совершенно серьезно ответил дед, и стал снова уговаривать меня раздеться и сушить трусы.

– Сиди не бойся. Не придет все одно.

– А что она там, в лесу, делает? – Спросил я деда. Дед посмотрел на меня, потом на дыру в валенке и сказал:

– Ушла в лес. Потому только, что тут ейный мужик был. Хозяин, значит.

– Так она замужняя? – С сожалением проговорил я и поймал себя на этой мысли.

Нужно сказать, что я только что окончил каторгу и проживал на поселении в Сибири, работая в лесоустроительной партии. Летом приходилось быть все время в тайге, а осенью возвращаться в городок и обрабатывать «свои» участки.

Пять лет концлагеря совершенно оторвали и отделили меня от внешнего мира. Я потерял за это время все. И даже интерес к культурной жизни, сохранив только здоровье и силы, горевшие в моем сорокалетием организме.

Местная интеллигенция относилась к нам с каким-то обидным снисхождением, а в большинстве случаев совсем не общалась с нами, ссыльными. Оставалось крестьянство, относившееся к нам хорошо и даже отличая нас от своих чалдонов.

Мы, работавшие на прирезке им земли и лесов, казались им пострадавшими за правду и теперь трудившимися тоже для них, для их земельной правды, в которой, как известно, заключается вся жизнь крестьянина.

Для земледельца всякая власть, что бы она ему ни обещала, чужда, если не дает ему земли в полное владение, удовлетворяя вековую крестьянскую думку.

Наша же работа как раз и заключалась в наделении крестьян лесными участками. Тогда коллективизация еще не показала всего своего лица в Сибири и крестьяне, не подозревая подвоха, видели в нас своих близких исполнителей их желаний. Только позднее они узнали горькую истину, но было уже поздно.

Мой «спаситель» жил в лесу в шалаше и ловил рыбу. При нем находилась его внучка, оставившая своего мужа лесника.

Я поинтересовался, почему он так уверенно говорит, что внучка не придет.

– Говорю, не придеть, потому ейный мужик только что тут был. Как он сюда, она в лес и до вечера.

– Чего так? – Полюбопытствовал я. Дед сначала неохотно, потом уже смелее ответил:

– Да ить как тебе сказать? Не ужились с мужем. Теперя все новые порядки. Ране-то все уживались и веками жили, а теперича чуть что, врозь. Не знаю что у них там? Мужик-то ее в куммунию записался, за это его лесником назначили. А она не хочет. Наша семья, она вроде, как бы, против куммунии.

Зная всех лесников, района, я спросил:

– А как звать лесника?

– Семен Кривой. Одного глаза нет. Надысь потерял его на охоте. От того разу и злой стал.

Я знал этого Семена. Настоящий бирюк. Угрюмый, нелюбимый. И злой. Ни один браконьер не мог уйти от его руки. Сильный мужик и ловил их как щенят. Его боялись и не терпели. Убить обещали. Но Семен никого не боялся.