Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Мы с Евлампией соблазнились и переправились на противоположный берег в лодке. Но не заметили, как подул ветер и погнал нашу лодку вниз по течению. Нас быстро вынесло за поворот, и там течение еще быстрее погнало лодку далее.

Ветер рвал платок на голове Евлампии. Она сидела на корме и правила веслом. Но сил у ней не хватало бороться с волнами. Нам едва только удалось пристать к берегу и высадиться Евлампии, как лодку засыпало обвалившейся глыбой.

Я остался спасать лодку от потопления, а Евлампия ушла домой. Но сколько я ни возился возле лодки, ее больше и больше засасывало илом, и пока не утихнет волна, трудно было надеяться ее вытащить на берег.

Пришлось заночевать в киргизской юрте в нескольких верстах от дома. Утром я вернулся домой.

Евлампия стояла у окна и смотрела на реку. Но я не узнал ее. За ночь она пожелтела, и черные круги под глазами печатью легли на лицо после бессонной ночи. Когда я подошел к ней, она обернулась ко мне, но не выдержала и глухо зарыдала.

– Ду-ма-ла утоп ты… Вот она смерть-то как близко ходит. Это меня Бог карает за Семена.

Почему-то у меня вырвалась фраза:

– Ну, иди тогда к нему, если считаешь себя виноватой. – Спохватился немедленно, но было поздно. Евлампия посмотрела на меня внешне спокойно, но проговорила так, что мне стало не по себе:

– К Се-мену я не пой-ду… А ты как хошь… если так говоришь… – Выговорила она, будто ей трудно было дышать.

Мы помирились и снова зажили дружно. Евлампия хлопотала по хозяйству и внешне как будто успокоилась. Но лицо, особенно глаза, как-то увяло. Уже не было той голубизны глубокой и бездонной, как прежде, ее прекрасных глаз, глядя на которые, словно погружаешься в прозрачную воду.

Не зная, чем ее отвлечь от мрачных мыслей, я купил на барахолке граммофон с пластинками, не поехал на летние съемки и остался в городе, лишив себя выгодного заработка.

И здесь, в городе, едва окончив работу, мчался домой, чтоб скорее увидеть Евлампию живой и может быть веселой. И прежде всего, заглядывал ей в глаза, ища перемены к лучшему.

Но прежнего того «осеннего» взгляда нашей весны уже не находил. Тогда стояла прекрасная осень. И не потому ли я и теперь люблю это время года везде, куда бы ни закинула меня разлучница-судьба?

В степи и на опушках леса начались покосы. Степь, покрытая высокой травой, напоминала волнующееся море. То оно было зеленым, то желтым, то покрывалось как пеной, белыми волнами седого ковыля. И запах скошенных трав наполнял все окрестности.

Как-то днем пошли мы с Евлампией вдоль берега реки и добрались до киргизского кладбища. Там еще висела поникшая сломанная бурей верхушка молодого тополя. На опушке березовой рощи блестела новым тесом изба лесника.

– Вот здесь. – Сказала Евлампия, садясь на обрыве и смотря вдаль на расстилавшуюся перед нами широкую степь. Я понял, о чем она хочет сказать, и умышленно перевел разговор на другую тему.

– Слушай! – Сказала вдруг Евлампия. – Идем сейчас в рощу. Не в эту, а в молодую, где молодые посадки. Когда еще с Семеном жила, их мужики сажали. Это уж настоящий ихний мужицкий лес, не дарованный, а свой. Там наверно, хорошо теперь. Молодые деревца, маленькая травка. Я всегда любила там бродить.

– Идем, – промолвил я, готовый сделать для нее все, что было в моих силах, хотя мне и не нравилось это посещение мужицких лесов – мужики теперь особенно злились на все и на вся.

Раскулачивание здесь еще не началось, но уже доходили слухи через ссыльных, что на западе идет раскулачивание полным ходом.

Мы прошли старую густую березовую рощу, в которой лесником был Семен. Кряжистые березы быстро окружили нас и скрыли от людских глаз, тянули к нам свои корявые ветви, хлестали по нам, и мы все шли и шли, ища молодые посадки.

Евлампия была в светлом платье и туфлях на босу ногу.

Остановившись возле глубокой ямы, заросшей прошлогодней желтой травой. Евлампия проговорила мечтательно:

– Вот бы здесь костер развесть, чайник вскипятить…

– Опасно. Можно поджечь лес. Видишь, как сухо кругом. Давно не было дождя, – сказал я. Но Евлампия как будто обратилась в капризную, больную девочку и проговорила:

– Ну… в ямке… можно? – Спросила она совсем по-детски, заглядывая мне в глаза…

И вдруг я увидел…или мне показалось… снова прежнюю голубую глубину ее глаз и у меня не оказалось сил отказать ей в ее капризе, несмотря на то, что сам я почти был уверен, что произойдет пожар. Сознание, что, может быть, мне удастся вернуть Евлампии радость жизни, толкнуло меня на риск.

Мы уселись на краю ямы, развели огонь в ее глубине. По краям ямы росли молодые березки.

Я снял тяжелые болотные сапоги и остался босиком. Евлампия тоже скинула свои туфли. На дне ямы едва загорался огонек. Мне уже и самому начало казаться, что никакой опасности нет, и что все обойдется благополучно.

Над нами голубое небо распростерло свой купол. В роще летали жуки и весело гудели над нашими головами. Где-то куковала кукушка. Евлампия лежала на спине и, глядя в небо, вслух считала, как куковала кукушка.

– Один, два, три, замолчала. Немного, – сказала она и посмотрела на меня. Я приблизился к ней и припал к ее губам.

Когда налетел порывистый шквал, мы не заметили. Пригретые теплом снизу из ямы, мы пришли в себя, и я вскочил, предчувствуя скверное. Обернулся на яму и замер от ужаса. Огромное пламя бушевало на дне ямы, облизывая ее края громадными красными языками. Пламя гудело, как перегретый мотор.

Пока я надевал сапоги, не попадая в них голыми ногами, пламя уже облизывало тоненькие стволики молодых березок. Трещала молодая береста, и едкий дым наполнял лес. Топтать ногами пламя не было никакого смысла. Был один исход: бежать и спасаться самим, уж не от огня, а от мести мужиков, хозяев молодого леса. Они косили невдалеке.

Вместе с Евлампией мы бросились вон из леса, но не в старую рощу, где мы могли наскочить на лесника, а к болоту, за которым было село. Пробегая по лесу, мы увидели пастушонка, в панике собиравшего свое небольшое стадо телят, но те разбегались от него, задрав хвосты. Пастушонок что-то нам кричал, но мы спешили скрыться. Я уже поднял Евлампию на руки, чтоб перенести через болото, как она вспомнила, что оставила свои туфли возле ямы.

В советской действительности потеря туфель стоила не только денег. Их вообще трудно было достать, и потом не хотелось по городу возвращаться домой босиком.

Она выскочила из моих рук и помчалась назад. Я бежал за ней.

Когда мы приблизились к тому месту, где, по-нашему, должна быть яма, там уже дым покрыл все. В его клубах кто-то отчаянно ругался и проклинал. Угрозы были настолько страшны, что я выхватил Евлампию из дыма и потянул за собой, но она вырвалась, сказав, – Вот они! – И скрылась в дыму.