Михаил Талалай - Цветы мертвых. Степные легенды [сборник litres]

Больше я ее не видел. Я потерял ориентировку и стоял на одном месте, боясь Евлампию позвать, чтоб не накликать на нас мужиков. Мне или казалось, или я видел их туманные силуэты, перебегавшие с места на место среди клубов дыма.

– Копай здесь, тащи воду сюда! – Слышалось всюду, но Евлампии не было видно.

Так я простоял, пока пожар не был потушен. Ветер стих и пламя само, натолкнувшись на мокрую часть леса, погасло. Но обгорелые березы стояли повсюду. Я прилег, чтоб меня не увидели мужики и пролежал так долго, пока они не успокоились и не оставили леса, под страшную ругань и пожелания всего скверного тому, кто поджег его.

Евлампии не было. Я долго бродил по лесу в напрасных поисках. Евлампия как в воду канула. Теряясь в догадках, побрел домой через рощу. Сначала прошел молодые обгорелые посадки, потом незаметно для себя оказался в старой, корявой березовой роще. Заметил только тогда, когда прямо перед собой увидел избу Семена.

Почему-то мне захотелось пройти мимо нее и как можно ближе. Словно невидимая нить связывала меня с этим угрюмым лесником.

Розовый закат уже спускался над рощей, и белые стволы берез казались розовыми, трава под ними тоже розовая, и розовой казалась и изба, перед которой я неожиданно остановился и замер, как вкопанный. Не успел я ничего еще сообразить или принять какое-либо решение, как увидел в дверях широкие плечи Семена.

– Зайдите на часок, – сказал он.

Я шагнул через порог. В просторной горнице, как всегда у Семена, было чисто, и струганный пол блестел сейчас розовым отблеском заката, свет от которого падал через незавешенное небольшое оконце. Русская широкая, как торговка пельменями и горячими щами, печь улыбалась широким ртом своего входа, направо стояла широкая деревянная деревенская кровать с пуховиками, на которых лежала Евлампия.

Я ее узнал по ее платью. Грязные, закопченные пожаром, ноги торчали как-то нелепо и казались неживыми. Грязные и загорелые кисти рук были сложены, видимо уже самим Семеном, как их складывают у покойников. Лицо ее говорило о том, что произошло.

– Видали? – спросил меня Семен деревянным голосом.

– Вижу. – Ответил я, не расслышав своего голоса.

– Вот. Это ваша работа. Не знаете вы чалдонов. Огонь развели в лесу… Вот видите? Убили, сукины дети! Еле тело-то отбил, и то потому, что меня боятся… – проговорил Семен и прибавил:

– Теперь можете иттить.

Мне ничего не оставалось, как выйти из его избы.

«Русская мысль», Париж, 9 октября 1962, № 1901, с. 4; 1 октября, № 1902, с. 4; 13 октября, № 1903, с. 4; 16 октября, № 1904, с. 4.

Темная ночь. Торчащей над селом целыми днями колокольни не видно совсем. Не видно и самой старой церковки, заколоченной по случаю того, что Бога нет.

Низкие зимние тучи висят над селом, вот-вот пойдет густой снег.

Село спит крепким сибирским сном от позднего утра до раннего вечера. Кажется, и конца не будет зиме. Хотя снег давно сошел с полей и деревянных крыш села.

Но вдруг над селом неожиданно пронесся треск. Будто под землей что-то лопнуло. С невидимой колокольни, как вспуганные выстрелом, шарахнулись с тревожными криками галки и закружились невидимым роем, не решаясь садиться на колокольню.

В запотевших маленьких оконцах изб показались неясные огоньки и замелькали смутные тени.

И село наполнилось характерным и понятным жителям звуком, заполнившим все село. В сараях, во дворах, на улице шипело и ворочало.

Огибая длинный мысок, на котором приютилось село, река выходила на простор густой шумной массой льда. К утру начался ледоход.

Чуть свет, мимо села проплыла занавоженная грязная дорога; потом кучи городских отбросов стоящего выше города. Пронесло вмерзшую крепко в лед старую лодку и раздавленный бочонок. Черные пятна от зимних рыбацких костров проплывали мимо села. Стесненная напором вода бурлила в заберегах и лезла на село. И только к полудню лед начало ломать и делить на большие и малые крыги.

Одна такая крыга с разгона налетела на левый пологий берег, полезла на него, ломая и руша все и, как серпом, срезала неосторожно выросший прошлое лето куст тальника. Потом раздавила его и улеглась на нем.

Правым течением, как плугом, пахало высокий берег. На излучине оторвало огромную глыбу, оголив чей-то убогий огород. Оторвало часть старого плетня, высыпав в реку приготовленный на зиму навоз.

Падая, глыба мягко, как толстая барыня в ванну, опустилась в пучину, образовав мощную коловерть, и закружила гигантской воронкой, вместе с пеной, мутью и навозом. Выдавила из пучины большую крыгу льда и положила ее медленно и осторожно на берег.

Остатки оторвавшегося плетня остались висеть над рекой старым дырявым решетом.

Только под вечер, река пошла спокойнее и увереннее. Густая грязная пена с шипением плела мутное кружево вдоль берегов. Снимала с берега все легкое и уносила с собой. За селом уперлась снова в препятствие. Срезала глинистый мысок у киргизского кладбища вместе с двумя намогильниками, и молодым тополем, и пошла уже успокоенная, к далекому сосновому лесу.

Так началась весна на Ишиме. Старый Табулай вышел из сарая, посмотрел на голубое небо, потом через плетень на степь, синевшую под ярким солнцем сине-фиолетовыми пятнами проталин, почесал свою прямую, как доска, широкую спину.

Не грело старого Табулая первое весеннее тепло. Как старое высохшее дерево стоял он посередине двора, не чувствуя весенних зовущих теплых струй, будивших все живое.

Два верблюда смотрели через плетень, задрав высоко маленькие головы, жуя свою жвачку. Принюхивались к новому воздуху, терлись длинными шеями друг о друга. Степь звала к себе гостей. Под навесом мычала корова.

На берегу спешно ставили временный паром. Длинный оцинкованный канат, как тоненькая ниточка, висел над еще не угомонившейся рекой.

Вдали пролетали с курлыканьем журавли. Стройным порядком чертили по воздуху треугольники. Суетливые стайки уток пролетали со свистом недалеко, почти над головами копошившихся у парома людей.

А как поставили паром, опустело село. Все киргизское население перебралось в степь. И замелькали над ней одинокие суетливые всадники, забурели темными пятнами отары овец и табуны лошадей, запестрили разноцветные юрты, казавшиеся издали гигантскими муравейниками.

Запахло варевом. Весело и по степному уютно стало в степи. Тоненькие кизячные струйки приветливо возносились к нему с утра до вечера. Запахло навозом.

Ночами белые как снег, тяжелые, полные весенней влаги, облака проплывали над степью, уходя в перламутровую даль, густея на горизонте.

Ночами, как спелая желтая дыня, рдела продолговатая луна, темня вокруг себя начинающий оживать Божий мир.