Алексей Лисняк - Сашина философия и другие рассказы

Хорошо, когда весело! Хотя правильнее — весело, когда хорошо.

… Ан, зима катит в глаза.

Свет ослаб, по центру воцарился габаритный шут Риголетто и принялся на итальянском оплакивать свою убиенную красавицу дочь. Джильда была изображена бесподобно! Только вот играя покойницу невозможно совсем не дышать. Сначала публику такая оказия забавляла, но не долго. Зрители снова заскучали и оставили шута одного со своей бедой. Шут с ней, с покойницей. Получилось буквально. Тут мой сосед снова ожил:

— Сестра… Она сейчас у меня гостит. Да. Представляете, у нее была трехкомнатная квартира. Была. Когда ее Вася-то помер, она ее соседям уступила.

Просто так уступила. Своих детей, дескать, нет, а у соседей аж семеро. Им, говорит, нужней. Ну не дура, а? Они, говорит, будут жить и моего Васеньку поминать. А я и на даче помещусь. И ведь поместилась. Ни воды, ни сортира. Печку топить? Самой завтра семьдесят. Даже в гости к ней не могу. Это что, как нужда, так — за угол? Ну, не дура? Как-то был я у нее, зазвала за стол, все что ни есть выставила, а жрать-то там и нечего, сухари да картошка. Мужик по улице проходил, она высунулась в форточку и его зазвала. Садись, говорит, угощайся. Тот видит, что дура, и давай свою копну молотить: займи, мол, по-соседски. А я ж кадровик, людей вижу насквозь — голь, никогда не вернет. И что вы думаете? Всю пенсию отдала. Может, говорит, и этот Васеньку помянет. И как вот, батюшка, мне с такой дурой? Жалко…

В этот миг убиенная шутова Джильда воскресла, артисты выстроились на поклон, зал поднялся. В шуме оваций я не услышал, кого моему собеседнику жалко: сестру ли дуру, покойного ли ее Васеньку или, может, квартиру? Советовать ему я тоже ничего не стал: в торжествующем людском гомоне все равно, думаю, вряд ли что-нибудь разберет. Только без батюшкиного совета этот театрал оставаться не соглашался. Он не сдавался в очереди у гардероба, не сдался и потом, когда мы покинули теплое фойе и вышли на оледенелое крыльцо оперного:

— Нет, вы скажите, как мне быть? Приехала ко мне погостить, перед друзьями стало неудобно. Первый раз консьерж ее за бомжиху принял, не пускал. А теперь она со всеми перезнакомилась и в подъезде и во дворе. Что в ней люди находят? Ходить к ней начали, к телефону вызывают. Достали уже. Я вот пятнадцать лет соседей по лестничной клетке в лицо не знал, а теперь из-за нее весь двор со мной здоровается. Как в деревне, даже стыдно. Может, ее обратно на дачу проводить, пусть печку топит, а?

Временами я проникался к собеседнику искренним сочувствием. Постоянно размышлял, как же его утешить? Да так, чтобы при этом не обидеть? В мысли то и дело врывалось «Сердце красавиц склонно к измене» и мешало. Наконец я не выдержал, остановился. Собрался признаться собеседнику, что я не знаю, как ему поступать, открыл для этого рот…

Морозцы в ночном городе просто прекрасны! Еловая аллея, что ведет к театру, искрится колючим снежком, вдалеке мерцает огнями ночной проспект. Тишина почти первозданная, как в деревне. Из-под разлапистой заснеженной ели к нам подошла опрятная старушка, учтиво поздоровалась с обоими. Затем взяла моего спутника за руку и, извинившись, отвела в сторонку. Я слышал, как она ему шептала:

— Вот смотрю, Коленька, на тумбочке твои перчатки. Забыл, думаю. А к ночи мороз передали. Твой ревматизм… Пока хватилась, уже и троллейбусы не ходят. Ничего, думаю, я и так. Вот, успела.

Она протянула братцу перчатки, взяла его под руку и попрощалась со мной. Я долго провожал эту парочку глазами. Просто стоял и смотрел вслед, пока руки не окоченели. Свои перчатки я тоже где-то оставил, но мне их ни одна дура не принесла. Потирая ладони, я заскрипел морозным снежком, отправился к дому. В голове звенело «Сердце красавиц», а в сердце ворочалась неожиданная зависть.

В городе запылили тополя. Духота и пробки, пробки… Стою. Радио льет в уши какую-то муть. Люди в машинах нервничают, показывают друг дружке разные пальцы. Дремлется. Меня подрезает потертая «японка». «Тойота», без очков не вижу какая. Прижимаюсь, читаю: «Карина»… Так вот она какая, разгадка моего вчерашнего ребуса!

Летнее воскресенье. Заканчивается деревенская литургия и, случается, приносят крестить. Привычная беседа с родителями и крестными о смысле крещения, об их воспитательских обязанностях. Туда же добавляю пару слов и про выбор имени младенцу. Можно было бы присмотреть любое из массы христианских имен в честь достойных подвижников, однако родителям ни одно из набора не глянулось. Они принесли свое.

Карина… Пищащий сверток, красноватое скукоженное личико, среднерусская сельская курносость… Похожа на Машку. «В честь Марии бы Египетской? А?» Только родителям так не любо.

Помню, вчера еще я интересовался, в честь кого они так вот громко нарекли младенца, святых-то Карин в истории Церкви не сыскать? Родители все не признавались, воински настаивали, и только. Конечно, хозяин — барин. В паспорте у этого младенца, Бог даст — дорастет, будет красоваться: «Карина Игоревна Синдюкина».

Впрочем, в святцах таких юмористических вещей все равно не печатают. Некуда деваться, окрестили младенца Екатериной, и все успокоились. В миру одно имя, в церкви другое. Многим их церковное имя пригождается только на отпевании, через много-много лет. От этого грустно…

Но зато теперь я знаю, в честь кого, вернее — чего, нарекают родители своих дочурок! Драная «праворукая» «Тойота»! Большому кораблю — великое плавание! Бог в помощь.

Пробка немного продвинулась. Праворукая японка в ржавых потеках «поцеловала» КрАЗ и встала. Хозяин выскочил, подбежал к водителю грузовика, кричит на него снизу вверх. Тот удивлен, он-то ничего не заметил. Мало ли тех, кто ладит сзади бодаться? Ему гнилую «Карину» не жаль.

Это только сердобольный пономарь Семеныч вчера тужил, печалился о русском младенце Карине: «Бедняжка, это ведь на всю жизнь. Такое… как в лужу…»

Кондиционер вот уже не спасает. Скоро закипим. Некоторых, которые послабее, выталкивают из потока к тротуару. Капот задран, пар валит. Жара… Скорее бы осень, что ли!..

…И грезится мне одна давняя ласковая осень, башкирская деревня в уральской глуши. Мы — студенты — «на картошке». Живем в лагере сами по себе, веселимся. С местными встречаемся только в поле.

Тут уж нами вовсю руководит колхозный бригадир по имени Фанер Завгарович Хусаинов. Его супруга Мамдуда Хусайнова в том же колхозе учетчица. Пожилого шофера, который каждое утро подает нам под погрузку трехтонку, его ровесники зовут Рафиком, ну а мы — молодежь — уважительно величаем его и по батюшке тоже — Рафом Кафелевичем. Сами от смеха давимся, но виду не подаем. Впрочем, однажды терпелка подвела, оплошали. Как-то утром нас всех загнали к местной фельдшерице на осмотр. Та — солидная дама — представилась Флюрой Венеровной, тут-то мы и покатились… Молодые, невдомек нам, что в каждом монастыре свой законный устав, в каждом ауле свои заморочки.