Алексей Лисняк - Сашина философия и другие рассказы

Внезапно возникло желание посетить родину предков. Наверняка здесь я оказался не случайно, хотя еще утром не думалось все это увидеть, ощутить…

Под ногами непривычный треск. Это трещат опята. Здесь ими усеяно все, а собирать их некому. Машина осталась на глинистом проселке — до кладбища на ней не проехать. Иду лужком. Вокруг тишина, которую поэты называют звенящей. Лгут. Она не звенит, это в голове звенит от такой непривычной тишины. Каждый шаг оглушает грибным хрустом. Слабо моросит дождик, на Уральских горах возлегли увесистые осенние тучи.

Последний раз мне довелось побывать здесь два десятка лет тому назад. По молодости или по ветрености все это великолепие тогда не замечалось, а теперь удивляет каждый желудь на кладбищенской тропке, каждый золотой листок, что еще не свалился с березки или дуба. Вспоминаю, что где-то неподалеку была горная речка с форелью и хариусом. Должно быть, она и теперь есть. Здесь ничто не изменилось со времен моего детства. В деревне, в паре километров от кладбища, тогда было озеро, в котором старики запрещали купаться. На озере — плавучий остров, а на нем — лес. Поговаривали, будто у озера нет дна. В эти края не вели широкие дороги, не было телефона, и местная молодежь убегала в город по слякотному проселку к вожделенным асфальтам и гастрономам. Вся местная цивилизация сводилась к машине с хлебом и почтой из центральной колхозной усадьбы, что в десяти километрах отсюда, и то если не было распутицы, заносов или буранов. Бреду между могилами. Из деревеньки в сорок дворов потягивает печным дымком, с гор веет древностью, и в сердце поселяется священный трепет. Понимаю, что за кладбищем, в горах, куда ни ступи, твой след может оказаться первым в человеческой истории. Говорили, что на реке частенько рыбачат медведики.

Среди крепких дубовых крестов спокойствие. Могилы, те, что моложе сотни лет, еще сохранили надписи о своих обитателях. Читаю старые русские фамилии, поминаю тех, чьи выцветшие имена еще можно различить. Здешним воздухом невозможно надышаться, напиться. Трудно наглядеться на все это извечное великолепие! Мои предки бродили здесь, неподалеку. В этой земле, где покоятся теперь сами, они хоронили своих предков.

Над овражком покосился трехсотлетний дуб, верно по весне рухнет. Его корни уже торчат из земли, но все еще держат его, не дают свалиться. Вижу это и чувствую свои корни. Они здесь, подо мной, в этой почве. Пытаюсь задуматься и вспомнить все свои корешки, что вросли в русскую землю. Они проросли по всей необъятной Родине. Отсюда, от седого Урала, где бажовская Даренка зимними вечерами грезила о Серебряном Копытце, до гоголевских хуторов, где кутил Басаврюк и отец Афанасий гонял кропилом черта по улицам. И здесь и там все так же, как века назад. Есть питающие корни и в жирном воронежском черноземе, и в грязном Кавказском мергеле… Вспоминаю всех и молюсь об их небесном счастье. Понимаю, что от земли до Неба всего один маленький шажок. Небесное — рядом, и, возможно, если в роду были праведники, там, на небесах, тоже проросли мои живительные корешки. Они держат, не дают свалиться без сил.

Возвращаюсь к машине — хрущу опятами. На обратном пути решаю проехать деревней. Здесь почти все как в детстве. Вот оно, бездонное озеро. Остров прибило к берегу возле старой кузни. Лес на острове почти облетел. Вот покосившаяся избушка предков. Сколько здесь живет воспоминаний! На месте соседских домов поселился бурьян. Скоро и наше «гнездышко» развалится. Селяне потихоньку перебираются на кладбище. Те же, кто туда не торопится, держат свиней. В городе опасаюсь, чтобы ненароком не раздавить чью-нибудь кошку, а здесь под колеса бросаются напуганные поросята. Не к настроению вспоминается Анна Каренина.

Выезжаю из села. Машина медленно карабкается на пригорок. Пролески сменяются заросшими непахаными полями. Решаю остановиться, взглянуть с пригорка на далекую теперь деревню. Выхожу из машины, и вновь от тишины звенит в ушах. Провода вдоль кисельного проселка гудят, как хорошая пасека. В городе такого не услышать. Набираю под дубом желудей «на добрую уральскую память», когда еще попаду сюда?.. Брошу их в бардачок, в компанию к украинским соплеменникам. В дороге будут греметь и напомнят о вездесущих моих корнях.

Печной дым уже не стелется по далекой деревне — разыгрался ветерок и разогнал его. С дубков сорвало промозглые серые листья и погнало над полем. Вдруг через дорогу перепрыгнул легкий шарик перекати-поля и погнался за листьями. Откуда ему здесь взяться, этому жалкому степному кочевнику? Ни корней, ни родины?..

За недостроенной соборной изгородью — рынок. Шумно занимается «базарный день». По церковному двору разбросан кирпич, в бадье стынет свежий раствор. Каменщики распластались на траве, глаза закрыты, страдают. Шелестят вековые липы… Вчерашний праздник — День строителя — кажется, удался. Чуть поодаль, на скамье, певчие листают ноты, ожидают начала службы. С ними и я, тогда еще юный, привыкаю. Ласковое августовское утро…

Разглядываю кирпичный забор-долгострой. Нужен особый талант, чтобы так криво укладывать прямые кирпичи. У наших шабашников такой талант есть.

В узкую калитку протискивается великий мешок, под ним бабка Наталка — добровольная приходская повариха-кормилица. Она — сухонькая — ссутулилась под гнетом картошки, которую сама растит. Медленно приблизилась к певческой скамье, свалила мешок, улыбнулась, отерла рукавом лоб. Поглядела на каменщиков, перевела взгляд на долгострой и всплеснула руками:

— Да Божечки! Що наробылы! Це ж… Ой-ой! Це ж не для себе, це ж для Нёго! Вы подывиться! — это она указала нам на феноменальную кривизну забора. Мы пожали плечами. Бабка Наталка заплакала, подошла к долгострою, принялась оглаживать его и причитать:

— Да голубчики, да хиба ж так можно!? Та вы ж для Бога…

Главный простонал:

— Отстань, бабка, что ты соображаешь! Это тебе не картошку варить!

Бабка в слезах натрусила в ведро раствора, проворно собрала несколько кирпичей, взяла мастерок:

— Ото ж роблять, не дай Боже. Соби б — то инша справа, а то ж для Бога…

Она, тихонько причитая, уложила кирпич, другой…

Колокольня загудела благовестом. Удар, еще удар. Затем посыпался веселый перезвон. Когда он стих, бабка уже как по струнке выложила ряд. Удивленные шабашники со скрипом поднялись, усовестились:

— Ладно, чего уж, давай сюда. — Отобрали у поварихи мастерок, принялись колупаться. К вечеру недельная норма была ими — залюбуешься — выполнена.

Бабка Наталка в приходе — народная совесть. Однажды она посетила нашу просфорню. За дверью послышалось слезное «що ж ты робыш, ластивко, це для Господа Бога? Ось таке?» Долго оттуда не выходила. Появилась под вечер, вся в муке. С той поры просфоры из нашего храма нахваливает сам архиерей. Она напоминала пономарю, что он не себе, а Богу делает, и лампады в храме переставали коптить. В нужный момент являлась певчим, всхлипывая просила у них ноты, чтоб самой тоже Бога «пославить, чи дастэ?», и на хор переставали жаловаться…