Андрей Максимов - Так любят люди

И если уж Господь устроил так, что именно они продолжают жизнь, то дело — не ерепениться в западне, а затихать…

Я ж могу ей сам позвонить? Или эсэмэску написать? Почему нет? Я ж все равно ею живу, так перед кем же хочу лицо свое держать?

Нет у меня никакого лица. Ее лицо у меня. Оно ведь все время передо мной — ее лицо, и иногда мне всерьез кажется, что оно стало моим…

Все? Высказался? Излил душу бумаге, про которую придумали, что она все стерпит, хотя никто не проверял.

Ну чего ты? Чего? Не можешь — возьми трубку, набери номер. Напиши. А?

Нет, будет ходить, мучиться, страдать…

В любви нельзя унизиться, понимаешь? Нельзя! Ты не можешь сделать ничего такого перед любимым человеком, чтобы твое достоинство пострадало. Это просто невозможно.

Красивые слова. Все равно ведь страшно…

Господи, сколько ж они меня били, эти бабы! Легко так, с улыбкой. Совершенно даже не думая унижать.

Били и били. Выбивали. Как будто я ковер какой…

Я не мог забыть Ольгу. Я ездил к ней мириться. Я даже стоял перед ней на коленях.

Боже! Это ведь был я! Прямо у нее на работе, в комнате, где она сидела, я рухнул на колени и пополз к ней. Я полз, молча и сосредоточенно, так, словно впереди была некая цель, до которой можно было только доползти.

Я видел впереди лишь ее ноги, обутые в красные туфли. Они не двигались и не переминались. Они ждали меня. Красные туфли были тем пятном, к которому стоило стремиться.

Мне казалось, я ползу очень долго — может быть, потому, что я боялся: откроется дверь, и меня кто-нибудь увидит.

Наконец я дополз.

Ноги не шевелились. Красные туфли были прекрасны и неподвижны. Я смотрел на них так внимательно, будто хотел их загипнотизировать.

А туфли смотрели на меня. Мне казалось, они ухмыляются.

Ничего не происходило. Вечность ничего не происходило. Три вечности, сто вечностей подряд не происходило ровным счетом ничего.

Мы с красными туфлями рассматривали друг друга.

Наконец я услышал голос:

— Вставай. Это глупо.

Это был приговор.

Если бы она… Взъерошила волосы на моей голове… А тогда еще на моей голове были волосы… Улыбнулась… Стала бы меня поднимать… Если бы она сделала что-нибудь человеческое…

Но она вынесла вердикт:

— Вставай. Это глупо.

Я встал.

Я даже не стал на нее смотреть — не очень интересно подсудимому смотреть на судью.

Я просто повернулся и ушел.

Мне захотелось поднять руку и помахать ей, чтобы было как в кино.

Но я этого не сделал.

Еще мне захотелось сказать:

— Ольга, ты дура! Ты, Ольга, последняя дура и сука!

Но я и этого не сделал.

Единственное, на что меня хватило, — не обернуться.

Потом всю свою жизнь, глядя на то, как разные мои девушки в разные мои годы надевают красные туфли, я вспоминал свое унижение.

Оно никуда не делось, это унижение. Оно не растворилось в прожитых годах, не излечилось теми ситуациями, когда унижал я, оно не исчезло за дымкой всяких любовных историй… Оно стало основой меня — унижение первой любовью.

Унижение стало основой. Ну и что на таком фундаменте можно было построить?

Первое, что я сделал после приговора, — попытался забыть эту историю. Как минимум красные туфли, как максимум Ольгу и все, что с ней связано.

И что? И ничего…

Невозможно забыть то, что невозможно забыть.

Первая любовь — это никакие не уроки. Первая любовь — это фундамент всех будущих отношений.

Здравствуй, дедушка Фрейд!

«Помните свою первую любовь? И как оно было? Хреново. Понимаю. Вот эту хреновость вы по жизни и понесете. В добрый путь!»

А потом появилась Катя. Точнее, мне показалось, что она появилась.

Одиночество — это время одиноких ночей.

Телефон — это верный страж одиночества.

И ведь она знает, что не могу без нее. Знает.

И пользуется этим.

Они всегда так делают. Они — ответственные за жизнь на планете — все чувствуют и радостно этим пользуются.

И так всю жизнь.

Как же надоело!

Уже полтинник пробил. Дети есть и деньги есть. И опыт есть. И одышка есть. И «молодым человеком» уже никто больше не назовет никогда.

А фигня эта все длится и не собирается заканчиваться.

Ей трудно, что ли, позвонить? Или написать? Трудно ей?..

— На самом деле я зря пришел. Такие вещи самому надо решать, но не получается у меня. Говном не хочется быть. Такие дела… Говном никогда не был. Это для меня важно — этим вот не быть.

Большой человек сидит, опустив голову.

Говорит о том, о чем говорить не хочется.

Но продолжает и продолжает, и продолжает…

— Жену мою бывшую Земфирой зовут. Татарка, понятно. Правда, московского разлива. Язык родной, татарский, — она ни в зуб ногой, как говорится. Кстати, не знаете, почему так говорится? Почему это надо — в зуб ногой? Ладно, проехали.

К делу. Мы, значит, с Земфирой поженились пять лет назад. Сначала хорошо жили, а потом начали ссориться. Не знаю почему. Она властная вообще очень. Я думал, что для восточных женщин это не характерно, но, может, потому что московского разлива? А может, не поэтому.

Раздражать начали друг друга. Это я вам так скажу — последнее дело. Если супруги друг друга раздражают — последнее дело. Кричат там, ругаются — можно еще пережить, но если раздражают — кранты, все, сливай воду, как говорится. А так почему говорится?.. Какую надо воду сливать? Откуда?

Ладно.

И тут, по закону вредности, Земфира забеременела… А может, почуяла, что кранты наступают, и тогда решила… Не знаю. Кто этих баб разберет с их хитростями?

Кстати, не знаете, что значит слово «кранты»? Все хочу посмотреть — не соберусь никак. Не суть.

Девчонка родилась, Лизка, хорошая такая, здоровенькая.

Но раздражение никуда не делось. И не то чтобы мы там ругались… Просто не могли друг друга видеть.

Ну невозможно ж так жить. И разойтись нельзя — дитё потому что.

И вот мы решили, что будем видимость семьи создавать, но при этом каждый станет жить той жизнью, какой хочет.