Радослав Михайлов - Властители земли

— А что, он сам не знает, что рабочий думает? Знает. Что я ему нового скажу?

— Н-да, не хочешь, дело твое. Но тогда чего нам с тобой обсуждать этот вопрос? Смысла нет. — Домузчиев нахмурился, от веселых искорок в глазах не осталось и следа, теперь были в них усталость, печаль. Глядел перед собой рассеянно, не на Димитра, а куда-то в пространство. Димитру хотелось поделиться с Домузчиевым своими мыслями, но теперь не стоило: если бы сердился, спорил, был бы смысл, а сейчас — нет, лучше уж не обсуждать этот вопрос.

Домузчиев вздохнул:

— Так, с этим разобрались. Ну, а зачем ты пришел?

— За квартирой, товарищ Домузчиев. Четыре года назад заявление подал, летом Кирчо Мишев говорил с вами при мне и вы сказали, что будете иметь в виду. — Димитр увидел, как гримаса исказила лицо Домузчиева, неприятная гримаса, словно морозным ветром его обожгло. — Двое детей у меня, а живем в вагончике, спим на нарах.

— Н-да… в вагончике.

— В вагончике. Задания я все выполняю, Кирчо подтвердит, какой я работник. На большую квартиру не претендую, товарищ Домузчиев, мне хоть под самой крышей, от какой другие отказываются, я на любую согласен.

Домузчиев резко поднялся, обогнул стол, подошел к окну, а Димитр, тоже поднявшись, уставился ему в спину: не к добру…

— Ты плиточник?

— Да.

Домузчиев смотрел в окно, но видел ли он там что-нибудь, неизвестно, потом повернулся, еле передвигая ноги, подошел к столу.

— Что тебе сказать? — Глаза пустые, усталые. — Имен всех не помню, но сколько заявлений — знаю. Сто тридцать два. Каменщики, штукатуры, бетонщики, и у каждого острая нужда. Плиточникам двум дали, одному несколько дней назад.

— Кому? — спросил Димитр просто так, без всякого интереса, пружина, державшая его в напряжении, вдруг разжалась: он уже знал ответ.

Домузчиев выдвинул ящик стола, достал списки, медленно перелистал их, все должно быть точно, каждый должен знать, что он относится к рабочему человеку с уважением, что он заботится о нем.

— Так, плиточники… Димитру Филиппову. Может быть, ты его и знаешь. За него просил товарищ Кавракиров.

— Как не знать! Кирчо специально вытребовал его на наш дом, знаю, вместе работаем.

— Да, правильно, с пятого дома.

— Как же это? И детей у него нет, и частная квартира в городе. Неправильно решили!

Домузчиев убрал списки, задвинул ящик стола и явно не спешил с ответом. Посмотрел на часы: к шести, смеркается.

— Ну, что тебе сказать… не знаю что.

— Но ведь летом вы обещали Кирчо…

— Обещал, говоришь, случай не помню, но обещал, конечно, обещал! Не мог не обещать!.. Димитр, — продолжал он, повысив голос, — жилье — самая тяжелая проблема в районе. Будь у меня сто голов — не решу. Сто! А у меня одна, и на нее чего только не валится. Что делать? Жди.

— В вагончике?

— Сними частную.

— А кто меня пустит с двумя детьми?

— Да, не пустят, верно. И у нас не скоро все образуется… Один выход — иди к товарищу Кавракирову, проси его, если он скажет добро, я твое заявление передвину вперед и на следующем распределении…

— А зачем идти? Вы все знаете, и в заявлении написано.

— Зачем, зачем? — В голосе Домузчиева была уже злость. — Я думаю об одном, он предлагает другого, ты что, маленький? Неглупый человек, а простых вещей не понимаешь. Попроси. Но, — Домузчиев через силу и виновато усмехнулся, — о газете не вспоминай, рассердишь. Все на этом. Если он о тебе позвонит, я поперек дороги не встану. Еще что у тебя?

— Больше ничего, только…

— Ступай, работы много, не ты один у меня.

Димитр сказал до свиданья и вышел. Да, ты прав, говорил он сам себе, во всем прав, в принципе прав, и никто с тобой не спорит. Но к чему твоя правда, если она гроша ломаного не стоит? Ты прав, а квартиры нету.

Не забудет Димитр этот день, многое перевернул он в его душе!

Медленно шел он к вагончику. Жене ничего не сказал: ни куда ходил, ни что отвечено, ни о схватке с Симо, ничего, только протянул ей газету безо всякой радости. Она прочла. То ли радоваться, то ли пугаться — смотри-ка, о тебе пишут! Что ты гордый — неверно, но красиво. Почему неверно? Слова задели за живое. Гордиться может тот, у кого все есть, а тебе чем гордиться? А, отмахнулся он, не твоего ума это дело, читай дальше. Жена читала, и все больше охватывал ее страх: господи, что ты наплел, тебя же выгонят! Что теперь будет? Димитр вяло успокаивал: чему быть, того не миновать. Хорошо хоть, вздохнула жена, о Тончо не написали.

Позвали с улицы детей, сели ужинать. Столик не шире доски, назад не откидывайся — головой о нары стукнешься, а ребятам весело, нравится им тесный уют вагончика: от стола прямо в постель. Димитр жует, мысленно продолжая разговор с Домузчиевым. Многое надо обдумать, верить ли теперь Домузчиеву или нет. Верить хочется, ведь не накричал, не обманул, даже по-дружески объяснил, как такие дела делаются: через Кавракирова и так далее. Но как бы ни хотелось, по-прежнему все же не верилось; вывернулся Домузчиев перед ним наизнанку: в принципе ты прав, но лучше не будем этот вопрос обсуждать, смысла нет. Хочешь, иди к Кавракирову, только о статье не вспоминай. И вдруг неожиданно для самого Димитра и совсем неуместно раздался его неловкий дробный смешок:

— А ведь не так уж и плохо в вагончике, тесно, зато тепло и за квартиру платить не надо.

Жена поглядела на него с таким состраданием, что стало неловко. Но она, даже если и почувствовала что-то неладное, ничего не сказала. Димитр замолчал, ел и вспоминал, как Кирчо отвоевывал ему вагончик — и его-то получить было нелегко. Димитр уже готов был тогда вернуться в село, хоть и не прошла обида на Тончо, но устал ездить на рейсовых автобусах по тридцать километров утром и вечером, и он сказал Кирчо, всегда сдержанно-вежливому, тогда только что пришедшему на стройку молодому специалисту: или давай вагончик, или ухожу. Кирчо настоял, вагончик дали, лишь бы не ушел, такого плиточника, как он, попробуй найди!

— А меня учительница спрашивает, где живешь, я ей говорю: улица — вагончик, номер дома — вагончик, — вдруг поддерживает разговор старший, названный в честь деда Стояном; умный парнишка, все понимает.

— Улица вагончик, номер вагончик, — подхватывает младший, и оба заливаются смехом; мать велит им замолчать, но и ей смешно…. Потом говорит Димитру:

— Сходил бы ты все-таки к Домузчиеву.

— Схожу.

Жена вздыхает. Ребятишки укладываются. Привыкли ложиться рано и встают рано, как цыплята; вечерами развлечь их нечем, для телевизора в вагончике слишком тесно. Жена помыла посуду (моет на улице, воду носит лейкой из родника у моста). Посидели вдвоем около уснувших детей: маленький на нижних нарах, чтоб падать было невысоко, старший наверху. В тот вечер о квартире больше не говорили, Димитр боялся сказать, а жена, наверно, догадывалась. Не сиделось, оба устали, жена легла, а Димитр вышел покурить, поглядеть на звезды. А что на них глядеть, они от нас далеко, где-то там во тьме летят спутники, земля кружится, спутники кружатся… Димитр бросил окурок и вошел в вагончик. Разделся, поправил одеяла ребятишкам, постоял у младшего — сладко спит человечек: рот раскрыл, дышит спокойно, ровно. Выключил лампу, по откидным ступенькам (постели, как в пароходной каюте, но Димитр на пароходе не плавал) поднялся наверх и с облегчением вытянулся под легким одеялом. В вагончике тепло, на ночь открывают окошко, иначе дышать будет нечем. Лежал, скрестив руки под головой, и все думал об этом долгом дне. На стене тикают часы, карманные, за шестнадцать левов, «Молния»; за стенкой в ночной тишине слышится ровный шум реки, а дальше — шум города. Итак: газета с очерком, Кирчо и Незаменимый, чувство гордости и Симо у костра, а потом Домузчиев. То одно лицо всплывает в сознании Димитра, то другое, уже неинтересны ему очерк и чувство гордости, Кирчо и Незаменимый, и даже Симо — темный человек, думается только о Домузчиеве. С какой надеждой ждал он, что тот скажет, каждое слово вначале отзывалось в душе: не обманулся в нем, настоящий человек, и вдруг — иди к Кавракирову, не вступится — ничего не получишь. Или я не так молился, господи, или ты не так меня понял? Мысли Димитра не гнетущие, просто хочется во всем разобраться. Уставился в потолок, все спуталось, сна нет; разговор с Домузчиевым притягивает к себе, как водоворот в таинственно глубоком, страшном омуте. В итоге черта, как будто бы все ясно: не попросишь Кавракирова — квартиры не получишь; Домузчиев проявил доброту, сказав все прямо, мог бы еще годы обманывать; да, доброту. Так. Кавракирова он не видел, только слышал о нем, большой начальник, Незаменимый ему всю кухню облицевал декоративными плитками и вытяжку над плитой сделал. Если попросить… Димитр заворочался, не любит он просить, до сих пор никого ни о чем не просил, да и Кавракиров, даже если попросить его, вовсе не обязательно пойдет навстречу. Ведь к нему небось по десять раз на дню с просьбами обращаются, а голова-то другими, важными делами занята, что ему чья-то просьба, будет он еще думать, чего стоило тому, кому-то, решиться на эту просьбу! Одному скажет — да, девятерым — нет. Кто понравится — да, остальным — нет. Мысль Димитра напрягается, как металл, который сгибают все круче, вот-вот надломится. Ну, а я что? Как колода — ни с места. Может, придется идти к нему и три раза, и пять… Тогда это уж не унижение, а борьба; один использует в ней лесть, другой приказы свыше, третий работу, а можно и просьбы использовать как оружие. Да, надо, пожалуй, пойти к Кавракирову; подожду дней десять, забудется история с газетой, и пойду. Так и так, товарищ Кавракиров, жил я до сих пор неправильно (а ему и дела нет до этого), на колени встану перед тобой — заступись! У меня жена и двое детей, хотя это не имеет значения, если вы предпочли Незаменимого, у которого детей нет, о детях просто так вспомнил, для полноты картины; главное то, что я теперь прошу, что на колени упасть готов — заступись! Если тебе облицевать что потребуется, лучше Незаменимого сделаю, только заступись, заставь за себя бога молить. Может быть, я и гордый, да для тебя это что прошлогодний снег, пропади пропадом моя гордость. Встречу гордого человека, сам буду его палкой гнать, как собаку бешеную, хотя тебе от этого тоже ни тепло, ни холодно, ты только заступись…