Елена Блонди - Прогулка [СИ]

Мичи вернулся быстро. Сел в то самое креслице, припечатав, поставил на столик бутылку коньяка. С горьким упреком обратился к молчащей Кире:

— Обещала мне верить. А сама? Что кривилась, глаза закрывала? Будто тебе стыдно. Я скажу один раз, повторять не хочу. Кира, если я делаю что-то, с кем-то, значит, у меня есть причины, поняла? С Лоркой нужно было, так. Веришь?

Он налил в пузатый фужер темной жидкости и махнул в рот одним глотком. И вдруг закричал, швыряя фужер на пол:

— Ты поняла, блядь, сука? Курва такая, поняла?

Кира, всхлипнув, кинулась к шкафу, царапая зеркальную поверхность, попыталась открыть. Но даже ногтям не за что было зацепиться. Равнодушное зеркало отразило ее смятое, совершенно несчастное лицо, платье, такое дурацкое, с разрезами по бокам до самой талии, и видно — никаких там трусов.

И застыла, слушая за спиной мужские рыдания. Повернулась. Мичи сидел, держа кулаки на столешнице, смотрел перед собой, мучительно кривя лицо.

— Что? Что-то случилось? Мичи…

— Анчар, — сказал, не глядя на Киру, прервался, потом договорил, беря со стола бутылку, — семь лет, Кира. Семь! Умер. Под машину попал. Я сам! Сам его отвез! На смерть.

Коньяк забулькал в горле, будто он вода. Кира быстро подошла, встала на коленки, гладя шершавый коттон и заглядывая снизу в горестное лицо.

— Бедный. Бедный Анчар. Бедный мой Мичи, любимый мой. Не надо.

Отняла из вяло опущенной руки бутылку, сунула подальше к ножке стола. Выпрямилась, прижимая к груди голову и гладя упругие густые волосы.

— Бедный мой. Как же я тебя люблю. Ну, прости. Пожалуйста, прости.

— Тебя-то за что, — глухо спросил Мичи, не отрывая лица от платья и обнимая Киру, — нет, ты меня. Я виноват, наорал. Прости, маленькая.

— Пойдем. Ляжешь. Тебе поспать нужно. Я тут.

Он лежал, отвернувшись, лицом в согнутый локоть, Кира сидела рядом, глядя с бесконечной жалостью. И когда задышал ровнее, тихо встала, собираясь принести из холодильника воды со льдом.

— Кира? Не уходи.

— Я тут.

— Иди сюда. Полежи со мной, Кира.

— Да, мой родной.

Через минуту он брал ее, так отчаянно и сильно, что Кира закрывала глаза, прикусывая губу. Терпела боль, потому что кто еще поможет ее любимому справиться. Он позвал, сам. Он без нее не может.

Вещи и предметы. Такие простые, называемые, не загадка, просто окружают, стоят, лежат и находятся, для удобства или для красоты. Вот шкаф, поняла Кира, неподвижно стоя на маленькой открытой площадке, в длинном платье, с пепельными, распущенными по обнаженным плечам волосами. С лицом двух цветов и руками, по которым текучая краска поползла сама, будто она — нарисованная кровь, послушная завиткам тонких узоров. Вот, шкаф. Высокий, с зеркальной дверцей, она так славно отражала тонкую фигуру девочки, встающей с утренней постели. Зеркало показало зубы, когда она кинулась, цепляясь пальцами, разыскивая ручку или замочек, которые пустят ее внутрь, к отброшенным вещам прежней Киры — школьницы, обманувшей маму, чтоб встретиться с Мичи. Зубами зеркала была его гладкая поверхность. Внутрь не попасть. Ключик забрал Мичи, оставляя Киру себе.

И теперь она там, окруженная не своими вещами, чужими, которые прятали суть, свою. Если бы не весть о смерти пса, обман, может быть, раскрылся бы раньше. Но Кира, полная жалости, подталкиваемая умелым манипулятором, шла туда, куда он вел ее, не успевая оглядываться, остановиться, задуматься.

Зачем? Зачем он делал это?

Взрослая Кира понимала, делал. Не подчинялся обстоятельствам, а создавал их сам, создавая ими новую кирину реальность. Отличную от той, обещанной весенней первой ночью.

Летняя ночь стояла вокруг, блистая луной на тихой далекой воде, крупными точками звезд в спящем небе. И — огнями, которые принадлежат людям, в их среднем мире, полном намешанных в нем добрых и нехороших явлений.

Готова ли ты, легконогая Кира, к тому разговору, который выведет тебя снова, на ту дорогу, пройденную и забытую?

— Не очень, — мрачно прошептала она. И вздохнула, потому что куда же ей еще идти.

За деревьями мелькнул свет, послышался шум машины, но Кира не повернулась, стоя темной фигурой на серебре лунного света. На несколько секунд свет фар заполнил темные очертания, мигнул на повороте и ушел выше, дальше, оставляя Киру снова стоять.

В темном салоне женская рука схватилась за мужское колено.

— Блин! Ты видел? Ты это видел?

Водитель хмыкнул неопределенно, пожимая плечами и досадливо морщась — дорогу перекрывали густые ветки с обочины.

— Хочешь, вернемся? Я чето плохо рассмотрел.

— Нет, — женская рука вернулась на место, легла на шорты, пощипывая край ткани, — не надо. Наверное, не надо.

И через минуту, молча, оба искоса посмотрели друг на друга, украдкой. Думая напряженно и удивляясь увиденному. Женская фигура, очерченная серебром дальней воды, сначала совсем темная, а после сверкнувшая в свете фар странным двойным лицом и длинными по плечам волосами. А ниже — текучее платье, цвета листьев, корней и веток.

— А я знаю, — сказала вдруг девушка убежденно и засмеялась своему недавнему испугу, — фу, и чего я. Это же дама Кокто. Прикинь, мы ее видели. Ты же видел, тоже?

— Ну, — осторожно возразил водитель, молодой парень в модной тишотке с эмблемой панк-группы, — мало ли. Кто тут.

— Ага, — согласилась девушка, — мало ли. Ночью, в глухомани, одна. С ее лицом и в ее платье. Из кабака заблудилась, аж с побережья.

— Может, высадил кто.

— Ее высадишь. Ага. Да она сама кого угодно. И чего ты скучный такой, — рассердилась, и замолчала, обиженная.

— Ладно, — согласился парень, ведь ехали в горы, за вершину холма, чтоб смотреть на звезды, сама попросила, ну и хорошо бы ничего не сорвалось, — конечно, она.

— Говорят, ее видеть, на счастье.

Он сбоку посмотрел на ее профиль, еле видный. Радуется и хорошо. Пусть будет дама. Хорошо, что не с собачкой.

— С драконами, — добавила, будто услышала мысли, — в лунные ночи дама Кокто выводит своих драконов. Левый из бронзы, правый — из черного камня. Порвут любого, кто обидит.

— Ее? — усмехнулся водитель, плавно вывертывая машину на развилке, где узкая дорога уходила к старому белому дому, ненужная им.

— Меня, — с вызовом сказала девушка, — ее уже никто не обидит. Она же — памятник, — засмеялась фразе из старой комедии, — в смысле легенда. Мне про нее вчера как раз на берегу девочки рассказывали.

Кира-легенда стояла над морем, не зная о разговоре. Ждала другого, который вот-вот должен был совершиться, для нее. Потому что там, в доме прошлого все уже начинало меняться, будто стены и предметы расползались, перекашиваясь, показывали зубы и ухмылки, спрятанные до поры. И прекрасное оказывалось непереносимо страшным, таким, что второй раз и не взглянешь. А я тут стою, снова мрачнея, подумала она, сама призываю, чтоб второй раз.