Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Все, — сказал из нижней темноты Панч, — иди сюда.

— Да, — ответила Ленка без голоса, скидывая с босых ступней босоножки.

Повела рукой, из темноты навстречу явилась другая, теплая и настойчивая, взялась, потянула вниз, сгибая движением Ленкины колени.

Она плавно садилась, почти валясь, но удерживаясь, чтоб не упасть на него, а вдруг стукнется там, где рядом с одеялом, она знала, сложены длинно старые весла, укутанные толстым брезентом, и другое, всякое.

И пропадая в темноте, успела подумать о том, что в первый раз его руки не просто будут держать, или обнимать ее, как в танце. А сделают что-то…

В большом ангаре ничего не было слышно, кроме них — совсем тихих, и все, что звучало, оставалось под длинным пузатым шатром старой лодки, находило ее границы и возвращалось обратно, преодолевая невидимый теплый воздух. Дыхание, шепот, кашель, и то, как они шевелились, меняя позы, чтоб сидя на старом одеяле, раздеть друг друга. Они целовались, с трудом отрывая губы от губ, чтоб провести между лицами согнутые руки с ленкиным на них платьем, снова приклеивались друг к другу, ей было неудобно сидеть, с поджатой затекшей ногой, ее пришлось выпрямить, и теплая рука поддержала ее под спину. А другая скользнула сверху, укладывая. Его лица почти не было видно, вот и хорошо, подумала Ленка, вытягиваясь, значит, и он не видит моего. Целовались лежа, а за стеной лениво гремела цепь, иногда звякала миска и Шарик-Юпитер протяжно, совсем по-человечески вздыхал. А потом у кого-то из них забурчало в животе, и оба остановились, заворочались смущенно, Валик сказал в ухо:

— Это Шарик. Конечно же.

Смех изменил настроение, и они, встряхиваясь, как после купания, сели снова, в темноте касаясь друг друга, но избегая мест, которые впервые были раздеты.

— Тебе надо поесть, — сказала Ленка, повернулась, нашаривая сверток.

— Потом.

— Суп с котом, — возразила она, вытаскивая влажную колбасу и крошащийся хлеб, — держи.

— А ты?

— А мне надо выпить. Где тут у нас…

— Мне тоже, — он уже кусал, было слышно. Потом жевал, мерно, Ленка подумала о нем «теленок». И почти захлебнулась от нежности.

— Тебе шиш. Ты маленький, — она губами нашла горлышко и запрокинула бутылку, глотая.

Нужно хорошо выпить, думала, слушая, как вино протекает по горлу, стягивая его и после горяча, проваливаясь в желудок, но одновременно развеиваясь внутри, как в обратную сторону идущий мелкий дождь.

— Лен, — Валик на ощупь вернул ей обкусанный бутерброд и отобрал бутылку, — извини, конечно, но мы тут оба взрослые. Сейчас. Ты понимаешь, да?

Ленка дожевала хлеб, который стал вдруг совсем сухим, как летняя глина, снова отобрала у него бутылку — запить. И через кружение головы испугалась, замерев. Конечно, он взрослый, если насчет секса, а с чего она взяла-то, что он одуванчик совсем? Да Ниночка наверняка его давно всему научила. Но ты, Малая, не имеешь права сказать, ничего. Потому что ты сама вот… Но как ужасно это знать!

— Напилась? — заботливо спросил Панч, снова отбирая бутылку.

— Чего это? — обиделась Ленка, но остыла, поняв, — а, ты насчет, ага ну да. Слушай, я спросить хотела.

У нее перестала кружиться голова, вдруг стало весело и все можно, и вообще — одной рукой лодку перевернуть, ногой раскидать ангар, чтоб все время — море. Их море.

— Давай.

— Что?

Бутылка звякнув, укатилась от голых ног.

— Спроси…

Ленка сгибалась, чтоб удобнее было обхватить его подмышками, прижаться, чтоб наконец между ними вообще ничего, совсем и совершенно ничего. Какие вопросы…

— Не хочу. Валь. Валька.

— Лен.

— Еще скажи.

— Малая. Ле-на, Ма-ла-я.

— Ты пахнешь.

— Что?

— Молчи.

Ей казалось, она все делает сама, но пока она делала, его руки успевали быстрее. Или одновременно. И она совершенно улетала от того, какая у него кожа, как можно пальцем потрогать ребра на согнутом боку, а ниже прохладно, там где задница, наверное, белая рядом с линией загара. И такая кожа, гладкая такая.

— У тебя такая кожа, — ее голос почему-то был голосом Панча, и она удивилась, потребовала от себя объяснений, — что? Я что говорю?

— Это я говорю, — поправил ее Панч.

И это, один голос на двоих, произносящий одни и те же мысли, а еще запах и касания, и все вокруг, это все было таким, таким совсем другим, настолько другим, что Ленка наконец засмеялась, по-настоящему. Не шуткам и не от смущения, а ликующим смехом, вместо которого можно сказать «да»! утверждая правильность того, что происходит. Все, что было до этого, оказалось враньем доктора Гены. И было нужно для того, чтоб Ленка поняла об этом вранье и теперь знала. А может быть, он не врал, а просто сам никогда-никогда так? Бедный, подумала о нем Ленка и выкинула из головы, снова смеясь этим новым смехом, в котором был Валька, его лицо над ней и его руки, вполне умелые, и ее это никак не смущало, да ее вообще ничего теперь не могло смутить, потому он — это он, и может быть внутри самого себя каким угодно. Хорошо бы он понял обо мне то же самое, еще подумала Ленка и крикнула, множа эхо под старой лодкой, у стен и под крышей из алюминиевых полос. Панч услышал и замер, но она, выгибаясь, чтоб быть совсем в нем, дернула на себя, заставляя.

— Да, — сказала уверенно, — ну, давай, черт, мой Панч, Валик ты, от машинки Валик, ну-ну-ну, давай же, о, и еще, совсем чтобы, да и да и да…

Она никогда так раньше. И не знала что может так, но тело двигалось, говоря в унисон с голосом, а голос слышал его движения и затихал — не мешать, а потом снова становился громче. И новый крик улетел в темноту, когда он свалился на нее, дыша тяжело и неровно, упал, мокрый, притискивая к байковому одеялу вдруг тяжелым мягким телом.

Не было тишины, потому что гремело сердце, а рядом, когда Ленка пошевелилась, и Валик сполз, устраиваясь поближе, и она прижала ухо к его ребрам, билось его — стучало неровно.

— Какое счастье, — сказала Ленка, плохо слыша себя из-за грохота двух сердец, — Валинька мой, прекрасный, офигительный, мой ангел, какое счастье.

— Ты плачешь? Лен, ты чего? Маленькая Малая… ну…

— Утро, — невнятно пожаловалась Ленка, цепляясь за него и горько жалея себя. И его тоже, но себя больше. Он еще неизвестно любит ли, а она — она всех расшвыряет, лишь бы он. С ней.

— Темно еще.

— А скоро… — у нее кривились губы, и обнимая его, она заплакала, испуганно и безнадежно. Но прерывисто дыша между всхлипами, ждала, что скажет. Боялась спросить сама.

— Лен. Два дня есть у меня. Дальше могу еще наврать матери, хотя конечно, долдон я, она переживает. И потом, я рядом же буду. Эй? Лен?

Она уже спала, напрочь сморенная длиннейшим днем и стаканом густого портвейна, крепко обняв его подмышками и обхватив голыми ногами, — сразу же после слов о том, что не уедет сегодня.