Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Почему же ушла? — спросила очарованная Ленка, — неинтересно разве? С таким человеком.

— На одном интересе, Лена, не уедешь далеко. Женщине нужна стабильность. Зарплата в дом. Всякие там починки-ремонты, с детьми погулять, да с собакой. Огород. Дача. А Мишка дома бывает три месяца в году, и денег у него особенных не водится, что заработал, может спустить на путешествие. Рвануть на Байкал. Или куда-то в Кушку. Там, говорит, самая южная точка огромной страны. Хочу посмотреть. Нет, прикинь, просто, чтоб посмотреть самую южную точку, он билет берет за немалые деньги, и едет. Пару лет тому сидели мы с ним, вспоминали молодость, я коньячку принес, Мишка какой-то не местной рыбы вяленой достал из холодильника. Выпили, я ему говорю, ну, коли хочешь мир посмотреть, есть же способы, кроме как в Болгарию по путевке. Например, моряк загранплавания. Или, а нет, в летчики уже ему поздно. Кто там еще? Дипломат? Так он мне знаешь, что ответил? Хочу, говорит, выйти на вокзале и, если понравилось, остаться. На месяц. Или на год. А моряк существо подневольное, да и другие то же самое. Так что, смеется, повезло нам, Генка, страна у нас огромная, за всю жизнь не обсмотришь.

— У нас джунглей нет, — печально возразила Ленка, — и всяких африканских саванн с носорогами тоже нет. А я бы хотела. Амазонка там. Кения.

— Угу, — неопределенно отозвался доктор Гена, — ну да. Там на стеллаже сбоку, рядом с выключателем, полка, с тетрадями. Покопайся. Думаю, тебе интересно будет. Только учти, если решишь пешком в Африку, я не виноват, все буду валить на Мишку Финку.

— Вали, — засмеялась Ленка, — вали, Ген. Ты знаешь, что ты хороший?

— А ты уже смеешься. Не болит? Еще денек и вытащим твои нитки. Домой поедешь?

Они шли под черными, уже совсем ночными деревьями, выходили в кукольный, ненастоящий свет фонарей и снова исчезали в самой настоящей южной темноте, пахнущей лепестками цветов и усталой зеленью.

— Деньги, — сказала Ленка, — вот я сейчас защищала твоего Мишку, а мне самой нужны деньги, хоть умри. Я двести рублей должна.

— Ого! Так это он тебя по скуле приласкал? Молчишь, значит он. У таких скотов нельзя занимать, но ясно, ты не знала. А у меня нету, Женька все выгребла перед отпуском, теперь когда еще получу. Да и сумма такая, не смогу я.

— Ты что, — испугалась Ленка, — я не прошу вовсе.

— Зато я оправдываюсь, — усмехнулся Гена, — это закон жизни, милая. Если кому помогал, то после чувствуешь за человека ответственность. А тебе срочно надо отдать?

Ленка пожала плечами. Потянулась, сорвать на ходу прохладный листок с ветки старой софоры. На плечи посыпались мелкие цветки.

— Не было такого разговора, насчет когда. Вернусь, наверное, будет. Я с мамой говорила, она рассказывала, ой, тебе тут Сережа уже сто раз звонил, спрашивал, когда же будешь. Я же ей наврала, что уехала на курсы. Перед училищем медицинским.

— Оставайся, — вдруг предложил Гена, беря ее руку — они пересекали дорогу по полосатой разметке, — Мишки еще полгода не будет, а я тебя санитаркой устрою, в соседний корпус. Там роддом и еще травматология. Санитарки вечно с пузами устраиваются, два месяца полы помоют, и в декрет. Ты там будешь нарасхват, без живота, ну, а мы не скажем никому, что ты тоже только до осени. А что? Квартира есть, пожрать тебе — копейки. И я картофана подкину, с яйцами. Зарплатка небольшая, зато вся твоя будет, девяносто рублей с подработками. За июль и август заначишь полтораста, и я добавлю полтишку.

Ленка вежливо вытащила свою ладонь из его жестких пальцев. Они уже входили в пустой и тихий двор, полный деревянных качелей и старых деревьев. Сердце у нее екнуло. Вот оно — решение самой тягостной проблемы. И как нравилось Ленке, оно требует терпения и старания, то есть, от нее все зависит. А два месяца пролетят, если в работе. Но страшно. Все чужое и люди чужие, будут проверять, как работает, правильно ли помыла пол.

— А у тебя нельзя? Я бы помогала.

— В травме? А тоже будешь, на подработке, полставки. Загрузим так, забудешь все свои страдания и метания, домой — и в койку.

Еще тетради, подумала Ленка, поднимаясь следом за Геной по лестнице, он сказал, на полке, тетради странного Мишки Финке с пристальными светлыми глазами. Там, наверное, много всего, если ему сорок лет и он всю жизнь мотается по своим путешествиям.

— Да, — ответила, сама пугаясь своей решительности, — я остаюсь. Завтра приду оформляться. У меня паспорт и трудовая с собой, и даже аттестат.

— Послезавтра, — кивнул Гена, отпирая дверь, — нитки вытащим, чтоб отдел кадров не сплетничал, и я тебя отведу. Зайдешь, на чай? Приставать не буду, говорил же.

— Я помню. Нет, Гена, я спать уже. Спокойной ночи.

Гена кивнул, и стоя в дверях, смотрел, как Ленка поднимается, тихо ставя подошвы на ступеньки.

Он снова стал таким, думала Ленка, входя в маленькую квартирку, которая за три дня стала привычной, таким, как сначала — красивым. Только по-другому.

Она подошла к полке, убедиться, что верно запомнила слова, возле выключателя, самая крайняя. Потрогала неровную кипу старых тетрадей с выпадающими обтрепанными листками. Там еще были альбомы, и просто пакеты, набитые снимками, красные крафтовые пакеты из-под фотобумаги.

Ленка не стала их открывать, и не достала ни одной тетради. Ушла на кухню, вытащила из холодильника бутылку молока, налила себе, и заедая печеньем, выпила стакан. Умылась в ванной, по-новому разглядывая помазок и металлический станочек в отдельном стакане, странный, неровный кусок мыла, полупрозрачный, с тонкими лепестками в янтарной толще. И раковину на полке перед зеркалом: в ней лежали мелкие цветные камушки. Почистила зубы, и тогда уже, расстелив на диване простыню и покрывало, выровняла подушку, вернулась к полке и вытащила стопку тетрадок, с самого низа, обычных, школьных, в сиреневых и голубых обложечках с линейками для надписывания. Вместо фамилии и класса там были шариковой ручкой выведены цифры через тире. 1970-72. 1974-75. А еще слитным, как рябь на воде почерком, названия. Архангельск. Чукотка.

Ленка, прижимая к себе тетрадки, тронула рукой те, что на полке, выровнять, и на ногу ей, больно стукнув, упал тяжелый ключ, заблестел витушкой-кренделем. Она нагнулась, подняла и, повертев, вернула на место.

За окном изредка вскрикивали стрижи, летний ночной ветерок шумел в тополях, прикидываясь сильным и холодным, а Ленка лежала, с открытой перед глазами тетрадкой, неудобно повернув голову, чтоб не заслонять свет настольной лампы за своей макушкой. Медленно листала, выхватывая фразы из начала и середины, почти из конца тетради. Разбирала плывущую вязь непривычного почерка. И хмурилась, не зная, разочаровываться ли совсем.

«…а вдруг это я, сказала моя спутница, а я просто кинул ему монетку, пятак, зная что все равно пропьет, вон магазин рядом, скоро открывается. Но она, цветущая, как то пишут в легендах, миндаль, амигдала, или — лепесток яблони, вдруг увидела в нем себя, почему? Что общего? Я мог спросить, но думать и догадываться мне показалось интереснее. А утром оказалось, сошла с поезда пока я спал. И значит спрашивать некого. Остались догадки, варианты, и среди них, может быть, верный. Но никогда я не узнаю, какой именно. Если не встречу ее снова. А вдруг встречу не ее, а такого вот, в засаленной кофте, в драных штанах, с глазами, полными старческой слезы, и голова трясется, стоит вокруг запах перегара. И теперь, на каждой станции, буду думать, бросая им свои пятаки, обреченные на пропивание, а вдруг это — она?»