Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

Она засмеялась бы и сказала, все норм, Паш, иди спать, тебе ж работать завтра. А потом давай уедем на море. Пусть даже на автобусе. Просто пойти к воде, посмотреть, как на камнях вырастает морская новая трава, такая прекрасная, цветная.

Штора на окне была желтая, в большие коричневые клетки, но отсюда их конечно не разглядеть, это когда Ленка лежала на разложенном диване и подняла голову, то хорошо запомнила на фоне этих клеток Пашкину фигуру, темный силуэт с подсвеченным боком, склонился над поющим Крисом Норманом. А потом он шел обратно и из темного снова становился самим собой — Пашкой. Только в расстегнутых джинсах.

Она сердито опустила край занавески и отошла от окна, села на свой диван, а Ленка напротив смотрела на нее из дальнего зеркала за графинчиками и хрустальными стканами.

Да что ж такое-то? Второй день. Вечер. Его вообще нет, если бы не говорил, я позвоню, завтра, она бы и не ждала. Обиделась бы конечно, но не стала думать всякой ерунды. Про аварии или какую драку с тяжкими телесными.

А еще у него в комнате горит свет…

Ленка покусала губу и нахмурилась. Слезы поступали к векам, тяжелили их, но вместо того, чтоб пролиться, превращались в противную щекотку в носу, от которой хотелось чихнуть, но тоже не получалось. Заплакать для Ленки всегда было большой проблемой, она и не помнит, когда ревела. Со смехом слушала мамины рассказы, как рыдала басом в коляске, совсем маленькая.

— А папа тебя возит-возит, а потом трясет коляску и ты лежишь и вместо а-а-а-а, голосишь а.а.а.а. а, в такт коляске! Но не молчишь, упрямая.

И вообще, какие слезы, и надо перестать об этом думать. Ведь правду она говорила Рыбке, бывало неделями не вспоминала о Пашке, и когда появлялся, то радовалась, как сюрпризу. А сейчас думается упорно лишь о том, что должен появиться. Обязан! Наверное, он слышит эти Ленкины мысли и никак не хочет быть обязанным. Но то неважно, слышит или нет, главное, что сама Ленка избавиться от них никак не может.

Она сидела, сунув руки под попу, медленно вела глазами по комнате, выбирая, что именно отгонит мысли о Пашке. У окна старая гладильная доска и на ней ворохом стираные рубашки. В углу письменный стол, стопка учебников, которые надо будет сдать в библиотеку. Это называлось так — бесплатные учебники, а на самом деле выдавали старые, истрепанные, с чужими, еще чернильными подрисовками на портретах. Ленка относилась к ним равнодушно и немного брезгливо, в первый раз было интересно полистать, чтоб увидеть, какие именно усы нарисовал некто покинувший школу истертому Суворову или Менделееву. А вот бедная Стеллочка даже в руки взять не могла такую книжку и вечно торчала в библиотеке, пытаясь сменять на более аккуратные экземпляры. Короче, учеба сейчас Ленку явно не отвлечет.

Дальше шли книжные полки — несколько купленных и еще высокий стеллаж, грубоватый, самодельный, папа делал когда-то. Там книги. Книги и книги. Это конечно здорово, книги, но большая часть — скучные, покупались, только потому что выкидывались в магазинах или обществе книголюбов. А нескучные давно выучены Ленкой наизусть. Старая стенка прямо напротив, в которой отражается Ленкина хмурая физиономия. Кресло, жуткий торшер на тонкой ноге, с абажуром из шелковых ленточек. Шкаф с одежками.

Снова книжный шкаф, солидный такой, похожий на церковный орган. И дверь с розовой глупой блондинкой. Дальше — Ленка на диване. Еще раз кресло. И в углу у окна, откуда она только что ушла, разозлившись смотреть на Пашкину штору, швейная машинка на тумбе с коваными ажурными боками. Из-за машинки кресло вечно завалено лоскутами и пакетами с тряпочками и нитками.

Не хотелось читать. И шить не хотелось, и вытащить начатое вязание. Ну что еще — письмо, что ли кому написать? Ленка усмехнулась, подтаскивая к себе подушку. Костроме. Привет, Вася, вот блудная, теперь уже по-настоящему блудная Ленка вспомнила о тебе, раскачалась, как ты там, служивый… Эххх, как ответит ей Вася Кострома…

Ленка вспомнила вдруг, в ящике стола лежит тетрадка, сунута далеко и исписаны в ней не первые страницы, а на всякий случай, чтоб не сразу нашла мама, несколько в серединке. Из-за Панча она стала писать. Всякие странности. Не дневник. И не письма. Но перечитывать и даже думать об этой тетрадке было паршиво, синяк на Ленкиной душе так и не прошел. И вот добавился еще один.

Телефон в коридоре задребезжал и Ленка, дернувшись, спустила ноги с дивана.

— Алло? Ирочка! Ну как хорошо, а я как раз думала…

Под мамин голос Ленка снова подобрала ноги и прижала подушку к животу. Была еще одна мысль, но она ходила там, поодаль, кругами и пока не приближалась, а Ленка, собираясь ее подумать, всякий раз отвлекалась. И сейчас тоже. А потому что мама, понизив голос, стала рассказывать Ирочке о том, что как пережить этот первый месяц по приходу, Боже мой, Боже, Ириша, ведь пока со всеми не выпьет, его же не остановишь, не ходить же следом, держать за пиджак, да, знаю, многие ходят, но я не так воспитана, ну как я буду водить на поводке взрослого мужчину!

Неподуманная мысль притихла, не подходя, а Ленку заняли сразу две, но связанные. Папа. Они ни разу не поговорили, сперва Ленка ждала, хотела пусть сам. А потом начался этот период, когда каждый день папа приходил изрядно навеселе, садился у окна, курил одну за одной беломорины, промахиваясь мимо пепельницы-башмака, моргал, щурясь на прохожих за окном и пытался маме что-то рассказывать, хватая ее за край фартука или обнимая за талию. Мама сердилась, то смеясь, а то по-настоящему и тогда кричала, гремя кастрюлями, капала себе корвалол, швыряла на стол полотенце и хлопала дверью в комнату. Только сейчас до Ленки дошло, а может быть, он знает адрес? Потому не спрашивает ее, они давно уже поговорили с Ларисой, матерью Панча, та рассказала про лекарства, и чего он станет пытать Ленку? Тогда он знает и телефон, и их планы, а еще знает, как там Валик. Про Нину-каратистку, конечно не знает, но это все Ленка выяснит и сама. Если захочет выяснять. Потому что сам Валик мог бы хоть раз позвонить! Какие-то они все, реально придурки.

Вторая мысль заставила Ленку встать и уйти к креслу. Там, под ворохом разрезанных лоскутов и сметанных будущих кофточек лежала коробка, выпирала глянцевым углом с золотыми буквами.

Ленка вздохнула и вытащила ее, вернулась на диван, открывая жесткую блестящую крышку. Поддела пальцами полупрозрачную бумагу и та зашуршала, раскрываясь и показывая. Папин подарок, привезенный Ленке из рейса. В бумажном ворошке лежали босоножки. Немыслимо, неимоверно и невероятно красивые. И странные. Вовсе без каблука, такие никто и не носит сейчас. На кожаной слоеной подошве переплетены узкие ремешки, коричневые с маслянистым вишневым блеском, прям вкусные, хоть кусай зубами. С бронзовыми пряжечками на перекрестьях. И длинными хвостиками, которые нужно захлестывать вокруг щиколотки, и на маленькой картоночке, которая лежала в коробке, нарисовано — почти до колена их можно переплести. Там были нарисованы не только сами босоножки, а девушка в хитоне, с волосами, забранными в высокую греческую прическу. И что совсем убило Ленку, когда она впервые открыла коробку — отдельно завернуты были смешные кожаные крылышки, их можно было пристегнуть кнопками по бокам. Так что не босоножки, а самые настоящие греческие сандалии. Как у Елены Прекрасной, сказал, улыбаясь, папа, когда Ленка открыла коробку и вытащила подарок. И сразу улыбаться перестал, потому что Ленка, держа в руках совершенство, сказала дрожащим голосом: