Эмил Манов - Сын директора

— Упрощаешь, Дарак.

— И пускай. Большой литературе нужны прежде всего личности, биографии. Или сверхталант, который с одного взгляда проникает в сущность вещей, поскольку у него для этого имеется особый инструмент… А мы сидим тут, чешем языки и черпаем вдохновение в своей, между нами говоря, неоправданной самоуверенности. — Даракчиев внезапно замолчал и, уставившись Кириллу в глаза, медленно улыбнулся. — Кирилл, я ведь говорю так потому, что я тебе друг.

— Благодарю, — поклонился Кирилл с кислой улыбкой.

— Не за что. В отличие от Здравкова, я тебе добра желаю.

— Ну, хватит, — со скукой сказал Здравков. — Понятно. У тебя самого неоправданная самоуверенность, и язык ты чешешь больше всех.

Даракчиев, нагнувшись над рюмкой, помолчал и вздохнул:

— Пожалуй, ты прав. Это все мастика… Но ведь надо же как-то время проводить? Но ты прав: если бы я знал чего хочу, не говорил бы столько.

Он занялся своей сигаретой и больше не сказал ни слова. Кирилл молчал. Всего час назад он сомневался в смысле того, чем занимается, был недоволен жизнью, а теперь, когда Даракчиев сказал ему приблизительно то же самое, выглядел несчастным. О чем, в сущности, велись разговоры и чего хотели эти люди? Они и сами не знали, что, это как будто сближало меня с ними. Этот самый Даракчиев как бритвой бреет и глазом не моргнет. Только для чего? Какой от этого толк? Если все так, как он говорит, пожалуй, и правда лучше идти в спортсмены. Или кидать пакеты на вокзале.

Невяна мне улыбалась. Она перегнулась через стол и начала расспрашивать о работе: что у нас за люди, да кто начальник, да как отправляют газеты. О чем еще со мной разговаривать? Я вдруг почувствовал под столом ее ногу. Глаза ее, слегка тронутые синим гримом, казались огромными и чуть сумасшедшими. От коньяка, конечно. Я отодвинулся, но ее нога снова нашла мою. Я встал и пошел к буфету за сигаретами, а вернувшись, отодвинул стул и попытался завязать разговор с Даракчиевым, который сидел с другой стороны. Я просто не знал, куда деваться, потому что Невяна продолжала смотреть на меня в упор. Кирилл заметил это и ухмыльнулся:

— Петьо, не смущайся. Невяна считает, что все мужчины должны быть у ее ног. Но без иллюзий, любит она только меня.

— Дурачок! — Невяна хлопнула его по губам и поцеловала в щеку. — Откуда ты взял, что только тебя? А что, если твой приятель мне нравится?

Здравков сморщил белесое личико, словно собирался рассмеяться. Даракчиев смотрел прямо перед собой с полным безразличием и как-то странно вздохнул. Мимо нас прошла тоненькая официантка, та, которая раньше напоминала мне Таню — с соседнего столика кто-то окликнул ее по имени, что-то сказал. Она засмеялась. Видно, уже не бегает жаловаться женщине за стойкой.

Я оставил на столе стотинки за кофе и ушел. Я не привык к таким шуткам, пускай шутят с другими. И эта Невяна — что она за человек? И почему Кирилл с ней связался?

Я шел по улице Левского. Город был вымыт дождем, в окнах верхних этажей догорал закат. На душе у меня было смутно, я на всех злился. Даже на тоненькую официантку. Черт бы ее взял, всего несколько недель назад она плакала, когда к ней приставали, а сейчас улыбается. Будь она моя сестра, я бы ее непременно отколотил и запер дома на три дня на хлебе и воде… И вообще ноги моей в этом кафе больше не будет.

Вот такая чепуха вертелась у меня в голове. Я остановился на площади Славейкова, ждал, пока пройдет трамвай. Трамвай прошел, а я все стоял на краю тротуара Я уже ни о чем не думал, но дышать было трудно. Даже бросил сигарету. Вокруг меня было то самое ровное серое поле, без единой травки, накаленное солнцем, без конца и без дорог: куда ни глянь, все то же. Может быть, поэтому я и стоял на краю тротуара и тупо смотрел, как проходят люди, как исчезают в булочной и снова появляются в ее дверях. Напротив перед кинотеатром толпились девушки и ребята глазели на кадры какого-то фильма.

Кто-то подтолкнул меня. Я вздрогнул.

— Испугались?

Невяна. Она стояла рядом, засунув руки в карманы, и смотрела на меня снизу вверх все такими же расширенными сумасшедшими глазами. В черной рамке волос ее лицо казалось неоконченным наброском: лицо без лба, без щек, только нос, глаза и губы, тонкие подвижные губы, блестящие, — наверное, она их часто облизывает. И черное пальто жатого лака тоже блестело, как мокрое.

— Испугался? Чего?

— Меня. Когда мне кто-нибудь нравится, я становлюсь нахальной. Ну?

Я не понял, что ей хотелось услышать в ответ, и пробормотал:

— Не очень смешно вы шутите.

— Спасибо. — Она рассмеялась, показав мелкие белые зубы. — Но мне действительно нравятся такие лица.

— Какие?

— Неправильные. Как ваше. Нестандартные…. А этот шрам на подбородке, откуда он у вас, случайно, не от дуэли?

— Да, от дуэли — дрался с каменной лестницей.

— Жалко. А я-то думала, что вы дрались на рапирах, или как они там называются. А, может, получили удар ножом из-за девушки? Вам куда?

Я ответил. Она сказала, что и ей в ту же сторону и что я мог бы проводить ее до дома. Она подхватила меня под руку, мы перешли площадь и отправились по улице Васила Коларова. Я чувствовал себя страшно глупо, но не мог отнять руку, чтобы ее не обидеть. Она сама меня отпустила.

— Курите, — сказала она, — я вижу, что вам хочется курить.

Мне и правда хотелось курить. Она от сигареты отказалась, — на улице на курит, — но если ничего не имею против, мы могли бы зайти к ней и выкурить по сигарете, живет она совсем рядом.

— И выпьем, есть виски. Шотландское… Хотите? Ведь правда, хотите? Сегодня я хочу пить.

Она настаивала, глядя мне в глаза, и я кивнул. Чтоб мне провалиться, если я знаю, почему не могу отказать, когда меня о чем-нибудь просят. Пальто или часы попросят, дам. И не потому, что я такой уж добрый, просто дурак.

Она жила на одной из улочек между бульварами Витоши и Ботева, названий которых я никак не могу запомнить. Парадное их дома открывалось ключом, лестница была широкая и сверкающая. Мы поднялись на третий этаж. В квартире пахло, как в музее или в старинном копривштенском доме, столько там было дерева по стенам и вдоль них. По крайней мере, в гостиной, куда мы вошли.

Невяна предложила мне сесть на диван, а сама исчезла. Я осмотрелся и подумал: что-то сказал бы Кореш, если бы попал сюда! Эта гостиная была в два раза больше нашей, мебель — темно-красная, в тон деревянной облицовке стен. Огромный бар с бесчисленными дверцами занимал почти всю стену напротив. Над баром — две картины: пейзаж с красными деревьями и лиловым небом и обнаженная фигура на охряном фоне, плоская и бесплотная, как тень. В углу, рядом с раздвигающейся дверью, большой проигрыватель с пластинками. Прямо на полу, в противоположных углах — две огромные керамические вазы без цветов, кресла, на которых можно вытянуться во весь рост, большой стол, маленький столик, пуфы, статуэтки черного дерева на камине, — вообще место, где дают приемы и ведут роскошную жизнь. Я никогда не бывал в таком доме.