Эмил Манов - Сын директора

— Не обижайся, — сказал я. — И мое положение не лучше. Даже сестра заботится о моем будущем и дает советы. Из самой Польши.

Он усмехнулся, пригладил бакенбарды и предложил пойти в кафе у театра.

— Опять туда?

— А куда еще? Все наши только туда и ходят, ничего не поделаешь.

И мы потащились в кафе. Бакенбарды совсем не идут Кириллу, только портят его красивое лицо. Я ничего ему не сказал, чтобы не обидеть, но никак не люблю типов с бакенбардами. Наверное, они хотят выглядеть красивее, а получается что-то грубое, обезьянье в выражении лица и все кажется, что им хочется испугать кого-то, кого они сами боятся. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь. Каждый имеет право распоряжаться собой, как хочет…

Кирилл развивал передо мной идею о волейбольной команде:

— Неужели хуже, чем быть поэтом или учителишкой по литературе? Если попадешь в первоклассную команду, в национальную, скажем, так что? Зарплата — зарплатой, два три раза в год поездки за границу, и голову ломать не надо… А перестарком станешь — спортивный деятель. Или тренер, или судья, что-нибудь такое. По крайней мере, мир увидишь.

— Подожди, ты же в поэты собирался?

— Собирался… А если ничего не выйдет? Весь вопрос в том, как котироваться, дорогой мой. Я в этих делах не специалист.

— В каких делах?

Он только пожал плечами и умолк, а я опять подумал, что дело не в профессии, а в чем-то другом. Но в чем?

В кафе Кирилл совсем расстроился. Мы застали там Здравкова и Невяну. С ними сидел молодой человек с маленькой арабской бородкой, в которую мягко вливались тонкие усики. Его черные глаза смотрели прямо в глаза собеседника. В этом было что-то неприятное, приходилось неизвестно зачем выдерживать его взгляд. Под глазами у него были темные мешки, словно он явился из пивной, где провел целые сутки. И его одежда — короткий пиджак из плащевого материала — давно потеряла свежесть и создавала то же впечатление.

Из-за этого человека, не понял, кто он, только фамилию узнал — Даракчиев, потому что он произнес ее резко и ясно, — из-за него я проторчал в кафе два часа. Он подал мне руку, даже не привстав с места, по-свойски протянул два пальца Кириллу и вначале молчал и вообще вел себя так, будто сидел за столиком один. Выпил кофе, заказал вторую чашку, и в то же время ковырял ногти, чистил янтарный мундштук спичкой, крутил мизинцем в правом ухе, зевал, не прикрывая рта. Записал что-то на обратной стороне коробки с сигаретами и время от времени задумчиво вытягивал губы.

Я уже собирался уходить, потому что Кирилл, Невяна и Здравков начали бесконечный разговор о книгах и стихах, — можно ли согласиться, что Блок более велик, чем Есенин, и что сказал о поэзии Элиот, — когда этот самый Даракчиев пыхнул дымом через ноздри и произнес:

— Ну и что из этого?

Спор прервался на самой высокой ноте. Все трое посмотрели на Даракчиева — Невяна с любопытством и известной досадой, Кирилл — выжидательно, Здравков — со своей бледной снисходительной усмешкой.

— Ну и что из этого, спрашиваю я? — дребезжащим голосом повторил Даракчиев, поглаживая свою арабскую бородку. — Элиот, подумаешь! А сами не замечаете, что ваш ближний из-за нехватки денежных знаков пьет только кофе. Уже вторую чашку!

Он сморщился от отвращения, остальные рассмеялись. Кирилл подозвал официантку и заказал большую рюмку мастики [4] Анисовая водка. . Даракчиев уставился на него немигающими глазами:

— Вот хороший мальчик… Только зачем ты пишешь стихи? А? Мужик ростом в гору, вроде неглупый, а занимаешься пустяками.

— Дарак, будь учтив хотя бы, — засмеялась Невяна. — Тебя угощают, а ты?

— Ну, да, экономическая зависимость. Умолкаю.

— Да нет, ты лучше развей свою высокую мысль, — насмешливо произнес Здравков. — Тебе не нравятся стихи Кирилла?

— Почему не нравятся? Сейчас каждый средне интеллигентный человек может писать вполне сносные стихи. Почти оригинальные.

— А что ты думаешь о его стихах?

— Ничего не думаю. Не читал.

— Тогда зачем открываешь рот?

— Ничего ты не понимаешь, — Даракчиев махнул на известного критика рукой, словно отгоняя муху. — Кики, ты извини, я говорю в принципе. Чтобы написать интересные стихи, надо много пережить, надо много страдать, а что пережил ты? Или — хотеть чего-нибудь, да так хотеть, чтобы у тебя даже кости трещали от страсти. Чтобы хотелось зверем выть от желания.

— И по какому поводу я должен выть?

— Откуда я знаю… Скажем, любовь, революция… Или какая-нибудь новая религия с пятью-шестью райскими небесами на том свете в качестве компенсации за земные муки. Но чтобы в твоих стихах были кровь и огонь, дикая тоска, бешеная радость. Чтобы у человека, который прочтет твои стихи, дух захватило, и тоже завыл.

— Трепотня, — засмеялся Кирилл, — не верю. А каково твое собственное огненное желание?

— Мастика, — ответил Даракчиев, с интересом рассматривая кристаллики в рюмке. — И зажигает, как огонь, и гасит огненные желания… Кроме того, я не пишу стихов.

— А я пишу.

— Ну-ну… А зачем? Все уже написано, милый мой, а мы все повторяемся, все кудахтаем. Поэт должен быть чудом, героем, мучеником, олимпийцем, каждым стихом он должен стрелять или с каждым стихом умирать во имя чего-то, а мы — просто прилежные мальчики примерного поведения.

— Амииинь! — пропел Здравков. — И что же, по-твоему, остается делать хорошим мальчикам?

— Сидеть и не рыпаться. Идите в юристы, в физики, можно и в продавцы овощами торговать, это честнее. А лучше — вообще никуда.

— Дарак, хватит тебе каркать, — сердито говорит Невяна. — Тебя послушать — утопиться можно. Что ты вообще-то признаешь?

— Себя. И еще кое-что, о чем ты и представления не имеешь.

— Подумаешь, какой важный.

Тот насмешливо глянул на нее и отпил половину рюмки. Кирилл нервничал, но молчал и курил сигарету за сигаретой. Я чувствовал себя телком, перед которым положили ноты. Только Здравков казался неуязвимым. Посасывал, не торопясь, лимонад через соломинку и время от времени принимался рассматривать ее как какое-нибудь чудо техники. Потом небрежно сказал:

— Советы твои, Дарак, не так уж глупы. Одно плохо: они ничего не дают. Ты сам им не следуешь.

— Ты это о чем?

— Сам ты пишешь.

— А, это другое дело, — Даракчиев махнул рукой. — Я по крайней мере не корчу из себя писателя, милый мой. Пишу рекламные рассказики о наших курортах, привлекаю зарубежных туристов. Значит, приношу пользу отечеству по валютному вопросу… А вы? Воображаете, что делаете литературу тем, что в ямбах и хореях сообщаете публике, как любите маму, папу и старый дом, и как храбро умирали партизаны, у которых вы и портянок не нюхали. Или открываете тайны бытия в глазах любимой. Ужасно занимательно!