Эмил Манов - Сын директора

Тот еще экземпляр мой дядюшка. Нашел себе призвание — что-то среднее между хозяйственным деятелем и педагогом. Ничего ему больше и не надо. А прошлое у него довольно бурное. В юности и он не знал, чего хочет. Учился до седьмого класса, потом, в то время, как отец занимался революцией, завел торговлю металлической галантереей и мануфактурой, сначала по мелочи, потом покрупнее, разбогател, женился на какой-то красавице, и все это за шесть — семь лет. В начале войны дядюшкин компаньон его облапошил, и он за два месяца разорился. Сбежал в Венгрию от кредиторов. Жена выхлопотала развод, потому что он стал человеком без будущего, а он вернулся через три года и привез жену-венгерку, Юлю, устроился работать закупщиком в немецкую зерновую фирму. Потом пришло большое несчастье: во время бомбардировки, весной 1944 года, Юля была убита. Он сам четыре месяца лежал в больнице со сломанным бедром. Даже хотел покончить с собой, не мог пережить смерти Юли.

После Девятого сентября дядя Атанас пошел работать заготовщиком на текстильную фабрику, но его арестовали и началось следствие: раз работал в немецкой фирме, не был ли агентом гестапо. Оказалось, что не был, но на всякий случай его поместили в трудовой лагерь — как бывшего эксплуататора с неясным политическим прошлым. Отец вмешиваться не стал, сказав, что если он не виноват, то дело и так уладится, но вмешался дед, и через год дядю освободили. Он и сейчас с умилением вспоминает начальника лагеря — по его словам, это был душа-человек. Он любил повторять, что кто не был на войне и не сидел в тюрьме, гроша не стоит — потому что сам он провел юность в фашистских тюрьмах, а потом был на войне. Кроме того, в лагере был кружок политпросвещения. На его занятиях время от времени являлся сам начальник и объяснял, что труд может сделать человеком даже обезьяну, а не только вверенных ему бывших паразитов. С тех пор дядя Атанас считается марксистски подкованным товарищем и очень гордится следами мозолей и шрамов на руках.

Я смотрю на его синеватые гладкие щеки, на мясистый нос, который участвует в пережевывании еды, и думаю, что они с отцом все же в чем-то похожи, хотя и представляют собой два полюса — и внешне, и внутренне. Их чем-то объединяет дед: его сентиментальная жилка у дяди гипертрофирована, остальное досталось отцу. Но чтобы с тумбочки пропали золотые часы, — такое может случиться только с дядей Атанасом. Вообще личность он не бог весть какая, но с ним всегда случается что-нибудь интересное.

Он ушел сразу после обеда; обещал Кине вывезти ее на Витошу, на прогулку. Был в отличном настроении от вина и совершенно успокоен советом, которого отец, в сущности, ему так и не дал.

Я часто думаю о людях, которых знаю и которых встречаю случайно — на улице, в трамвае, на вокзале, в кафе. Один на другого не похож. Их так много, а попробуй разделить их по росту, цвету волос или кожи, или по форме лица, и вот пусть перед ними побежит малыш, пусть споткнется и упадет и обдерет нос — один из них засмеется, другой испугается, третий бросится его поднимать, четвертый что-нибудь скажет, пятый ничего не скажет и останется стоять, где был, потому что ему своих забот хватает, шестой обругает родителей, которые не смотрят за детьми, и так далее. Видал я такие сцены, — сразу поймешь, у кого есть дети, у кого их нет и даже кто какой человек.

Зорка делит людей на красивых и некрасивых. Кореш говорит: это по-мужски, а то — нет. Для деда существуют коммунисты, беспартийные и враги. Все трое, пожалуй, правы, только Зоркино деление — чепуха. А когда Кореш говорит «по-мужски», «не по-мужски», но имеет в виду не только храбрецов и трусов. Он имеет в виду и многое другое. И я тоже многое имею в виду, когда говорю: тот мне симпатичен, а этот — нет. Знаю, что это не имеет значения, кому-нибудь другому будет симпатичен именно тот, кто мне неприятен. Но не могу отделаться от своих чувств. Все думаю, что люди действительно бывают симпатичные и несимпатичные. Если с несимпатичным идешь в поход, у него может быть полная фляжка воды, но он тебе не даст ни глотка, даже если тебе станет плохо. Все будет думать, что ему самому понадобится. В казарме мы таких звали сусликами. Это прозвище придумал один парень из села Пордим. Он рассказывал, как суслики все тащат в свои норы, все лето тащат — и пшеничные зерна, и ячменные, и ржаные, запасаются на зиму — и часто они очень хорошие хозяева, и что в небе их караулят коршуны и хватают когтистыми лапами и относят своим коршунятам. Суслики этим не смущаются и все равно таскают припасы. Сами суслики мне были симпатичны, но те, кого мы называли сусликами в казарме, — ничуть. С такими лучше дела не иметь. Даже спать рядом неприятно. Мне гораздо больше нравится Шатун: что выбивает, проживает, есть — поделится, нет — у тебя попросит. Легкая кавалерия, все ему просто, и легко, но с таким можно не бояться, что он оставит на дороге, если у тебя нога подвернется.

В последнее время я много об этом думаю, особенно после попытки отца по-мужски поговорить. Страшно совестно, что я ничего утешительного ему не сказал и что разговор наш получился не совсем мужской. Он говорил одно, я же думал другое и не сказал, что именно. Мне кажется, что я все время думал о нем самом. О том, каким был когда-то, он сам — когда жил в Ючбунаре с бабушкой, дедом и дядей в развалюхе, состоявшей из комнаты и кухни, которую хозяева каждый год ремонтировали, чтобы крыша не текла, а крыша все равно текла. Развалюха стояла в глубине большого двора, рядом было еще три-четыре таких же как она, а хозяева жили в двухэтажном доме спереди, с видом на улицу. Дед работал телефонным техником, получал приличное жалованье, но не мог вырваться из этой развалюхи, потому что одного жалованья на четверых не хватало. Может, потому дядя начал торговать мылом и лезвиями для бритья с лотка, повешенного на шею, так вот и стал торговцем, а отец пошел в подмастерья, в слесарную мастерскую, и начал водить в маленькую кухню приятелей; здесь они читали разные брошюрки и сговаривались против властей, в то время как бабушка с дедом спали в комнате. Мальчишки, еще в армии не служили, но целыми ночами говорили и читали и не интересовались ничем другим, даже девушками. Ну, ладно, но почему сейчас отец не хочет понять? Что с того, что меня девушки интересуют и что мне немногим больше лет, чем ему было тогда. Зато я знаю кое-что, чего он не знал, хотя бы про тех же девушек. Или про Кореша и старшину Караиванова. Или про дядю Атанаса. Уверен, что знаю о нем больше отца, хотя тот ему и брат. Когда, например, заговаривали о попытке дяди Атанаса покончить с собой из-за Юли, отец всегда морщился и махал рукой, будто ничего более глупого и легкомысленного быть не может, а я могу себе представить, каково ему было. Может, это было и глупо, но у дяди Атанаса, кроме Юли, ничего в жизни не было. И, наверное, он ее страшно любил… Вообще люди разные, один на другого не похож. Но в каждом есть что-то хорошее, и с каждым можно найти общий язык. Кроме сусликов…