Эмил Манов - Сын директора

Он засмеялся мелким и хитрым смешком, словно кого-то ловко обманул, и пошел обратно во двор. Кореш глянул на меня и что-то пробормотал себе под нос.

— Что?

— Говорю, не знал, что у бати Апостола сын есть.

— Есть. Инженер, в Шумене живет.

Кореш что-то проворчал, вышел и вернулся с веником. Подмел комнату, смахнул паутину с потолка и стен, даже оправил одеяло на кровати. Потом мы вышли во двор. Мы сидели на скамейке и курили, а бодрый старичок перекапывал огурцы и рассказывал, как построил когда-то этот дом без разрешения городской управы. Строил с помощью приятелей, таких же бездомных, как и он сам. За одну ночь поставили стены и настлали крышу; главное была крыша, потому что иначе являлась пожарная команда и разрушала такие контрабандные постройки. Настоящие сражения происходили здесь, в этом квартале, с пожарными и полицейскими. Но он успел покрыть дом черепицей за одну ночь и полдня, к обеду дом был под крышей, да и рабочие депутаты в то время встали за бездомных, подняли бучу в Народном Собрании, и пришлось властям поослабить вожжи.

— Такие-то дела, ребятки. Жизнь тогда приходилось зубами выдирать у богачей. Они в одну сторону, мы в другую, — кто кого… Голь ведь на выдумки хитра, как ее ни прижимай, всегда что-нибудь придумает, а?

Он подмигнул и снова засмеялся своим мелким хитрым смешком.

Мы ждали больше часа, но батя Апостол все не появлялся. Хозяин сказал, что у него есть приятель, живет за мостом, в квартале «Надежда», может, он туда пошел, — и мы начали прощаться. Он проводил нас до калитки.

— Жалко, не застали Апостола, вот бы обрадовался, — сказал он. — Все он про вас да про вокзал говорит, будто про дом родной. Вы заходите еще.

— Передайте ему привет от Кореша и Пешо.

— Передам. — Старичок вытащил из кармашка брюк большие часы с потемневшей крышкой, что-то нажал, и крышка отскочила. — Тю-ю, пять часов. Пойду поищу его, не случилось ли чего.

Трясясь в трамвае, мы с Корешем долго молчали. Опершись головой о стекло, Кореш уставился в окно и время от времени ожесточенно почесывал свой длинный нос, — верный признак, что злится. Когда мы сошли с трамвая на площади Бабы Недели, он кивнул и пошел было к остановке первого — ехать к себе — но вернулся:

— Слышь, Кореш… Я придумал. А пишет ли сыну батя Апостол?

— Говорил пишет. А тебе зачем?

— Давай и мы напишем этому сыну, а? Пару ласковых… Ты пограмотней меня, сочинишь.

— Можно. Только я адреса не знаю.

— А ты спроси батю Апостола, на каком заводе работает этот… — он добавил крепкое словечко и вздохнул: — Что-то неохота домой… Зайдем куда-нибудь, что ли, горло промочить.

Но мне не хотелось промачивать горло. Я чувствовал, что если начну, обязательно напьюсь, а этого я не люблю. И смысла нет. Не помогает. Лучше подумать о чем-нибудь или прочесть хорошую книгу, настоящую.

Кореш все-таки сел на единицу и поехал домой, а я отправился к себе и заперся в своей комнате.

Спешу на вокзал. Улицы пусты, идет дождь, не сильный, но промокнуть можно, трамваи и троллейбусы давно убрались в депо. Ищу такси, но такси попадаются редко и все заняты — разъезжаются по домам последние гуляки. Ничего не попишешь, придется отмахать три километра бодрым шагом.

Когда я выхожу на работу, дома все спят, будить меня некому. А сегодня я забыл завести будильник и проспал. Сейчас половина третьего. Помшефа Ненов, наверное, икру мечет. Работы много, а Шеф в отпуске и батя Апостол болен. И Студента нет, на летней практике. Остаются Кореш и Шатун, двое вместо пятерых, и ничего удивительного не будет, если Ненов махнет рукой на свои почки и начнет кидать пакеты.

Поднимаю воротник куртки и прибавляю ходу, почти бегу. В кармане шуршит бумага, в которую завернуты бутерброды. Пока я мазал хлеб маслом и резал колбасу, в кухне появился дед в пижаме, с коробкой сигарет, присел у электрической печки и закурил. Раньше на месте этой печки стояла кухонная плита, и он по ночам любил присесть перед ней и открывать дверцу; тепло от углей согревало ему лицо, и он пускал дым от сигареты в дверцу в ожидании, когда пройдет бессонница. Привычка сохранилась. Когда ему не спится, он выходит в кухню курить и думать о своих делах. Увидев меня, он обрадовался:

— Ты еще здесь?

На то, что я опоздал на работу, он не обратил никакого внимания, хотя в другое время прочел бы мне целую лекцию, и начал рассказывать, как встретил сегодня старого своего товарища, с которым вместе сидел когда-то в концлагере, и каким тот был, каким стал, и что они по этому поводу друг другу сказали. Этот его товарищ был ворчун, ворчуном и остался: много нестоящего народу развелось, карьеристов, выскочек, мы в свое время думали одно, а вышло по-другому. И прочее в том же роде.

— Как будто кто ему вексель подписал, что все получится точно так, как он думал, — сердито сказал дед. — Жизнь есть жизнь, люди всякие рождаются, говорю ему, народ не из одних ангелов состоит. Нет, говорит, если ты марксист… ты мне объясни, почему рождаются разные такие… Старики мы, Петьо, вот что. Все нам не то да не так, все придираемся к мелочам… Задел он меня за живое, до сих пор заснуть не могу.

Мне стало смешно. И у деда с его приятелями есть свои печали. Послушать, как они говорят на лавочках в парке — все про идеи говорят и сердятся, как будто от них зависит, чему быть, а чему нет. Они, как дети, которым принесли воздушный шар, — только протянули к нему руку, а шар-то и лопнул.. Они свою песню спели, дед и сам это говорит, чего же им еще?

Я поспешил уйти. Дед был разочарован:

— Куда торопишься, и так опоздал. Ну, опоздаешь еще минут на десять… Извинишься там, выступишь с самокритикой, — хихикнул он.

«Печали» — это тоже словечко деда. Когда он его произносит, мне кажется, что ему и грустно, и смешно, и больше всего он смеется над самим собой. Странный старикан!

Дождь не обложной. На площади Ленина и дальше сухо и чисто. Большая статуя Ленина слева простерла руку к Дому партии и к городу, указывает на что-то, и вся она устремлена туда же. Облака над городом спустились низко и от уличных фонарей кажутся красноватыми. Душно. Я снимаю куртку и ускоряю шаг, и слушаю, как отдаются мои шаги в темных проемах зданий. Как в фильме, когда какая-нибудь одинокая душа шагает в ночи, не зная, что ждет за углом. От молчаливых витрин на тротуар падают световые дорожки, которые ведут только до противоположного тротуара, глухие переулки завешены темнотой, и я перехожу их и считаю в уме: один, два, три… Но им конца нет.

Первый человек, кого я вижу в экспедиции, — батя Апостол. Я останавливаюсь, удивленный и неизвестно почему испуганный, даже сердце начинает колотиться, а он вместе с Шатуном продолжает швырять пакеты в проволочную корзинку электрокара. Я не верю своим глазам, потому что только сегодня его хозяин сказал, что врач едва разрешил ему гулять по двору. Батя Апостол замечает меня. Он выпрямляется, вытирает лоб и усы и улыбается: