Доменико Старноне - Фамильный узел

Именно тогда я стал вспоминать о своей матери, о том, как она порезала себе запястье папиной бритвой. Кровь капала на пол, и это мы, дети, не дали ей разрезать другую руку. Это воспоминание пробило брешь в стене бесчувственности, которую я выстроил вокруг себя за время детства и отрочества. Страдания моей матери, ее недовольство жизнью, гнев, а порой и ненависть к мужу, который ей достался, нахлынули на меня с такой силой, как никогда прежде. В эту брешь проникли также и страдания Ванды. И я впервые по-настоящему понял, какую рану нанес ей, а еще понял, что, пока я старался уклониться от происходящей драмы, ее страдания надорвали, изранили души наших детей. И все же они попросили научить их завязывать шнурки. «Ты завязываешь шнурки, как я? — Ты смешной, но ты научишь меня завязывать их так же, как ты?»

Я встретился с ними снова. Заглянул в их дом в Неаполе, в надежде устроить так, чтобы мои визиты стали постоянными. Я привез их в Рим. Повел обедать, ужинать, повел в ресторан — место, где они никогда еще не были, — а потом отвез ночевать в квартиру на виале Мадзини, которую снял специально для них, недалеко от нашей с Лидией квартиры. Я отдавал себе отчет в том, что, даже если смогу развить свой наметившийся жизненный успех, это не поможет мне искупить прошлое, и сознательно усложнил себе жизнь до такой степени, что зачастую не оставалось времени для работы. Но горе, которое они испытали, было неизгладимо, оно проявлялось в их жестах, в их голосах. Анна с первой минуты отвергла заботу Лидии, дав понять, что ненавидит ее. Сандро, после нескольких вялых попыток приспособиться к ситуации, наотрез отказался бывать в доме, где его отец живет не с его матерью, а с какой-то другой женщиной. Я должен был уделять им максимум внимания, они хотели, чтобы я каждую минуту был в их распоряжении. Работать я не мог или почти не мог, скоро из-за этого у меня начались проблемы, и, чтобы справиться с ними, мне пришлось сократить время, которое я проводил с Лидией. Наша с ней жизнь, свободная жизнь, которой мы жили до сих пор, потеряла свою прелесть из-за постоянной опасности сорвать срок контракта, незримого присутствия Ванды, капризов Сандро и Анны.

— Займись-ка лучше своими детьми, — сказала мне однажды Лидия.

— А ты?

— Я могу подождать.

— Нет, ты не будешь меня ждать. У тебя есть работа, друзья, ты бросишь меня.

— Я уже сказала: я подожду.

Но она была недовольна, ее жизнь постепенно становилась все более независимой, и там оставалось все меньше места для меня. Дети тоже были недовольны, недовольна была и Ванда: чем больше времени я уделял детям, пунктуально выполняя все наши с ней договоренности, тем больше новых требований она выдвигала. Например, я решил, что буду видеться с Сандро и Анной только в их доме в Неаполе, во-первых, потому, что там была их школа, там жили их друзья, во-вторых, потому, что не хотел и в дальнейшем осложнять жизнь Лидии, а в-третьих, потому, что таково было желание Ванды. Она не знала, как должна держаться со мной: как обиженная женщина или как гостеприимная хозяйка. Если я чем-то вызывал ее раздражение, она отвечала грубостью, вынуждая меня уйти. Если же я выказывал покорность, позволяла остаться; когда я садился работать, говорила детям, чтобы не мешали; и с какого-то момента, накрывая на стол к обеду и к ужину, начала ставить для меня тарелку и класть прибор.

Вскоре встречаться с Сандро и Анной у Ванды мне стало удобнее, чем отвозить их в Рим — в том числе и потому, что так оставалось больше времени для работы. Однажды, когда Лидия на неделю уехала по делам, я уступил настойчивым просьбам Сандро и Анны и приехал к ним в Неаполь. И в итоге остался у них не на одну ночь, а на всю неделю. В один из вечеров у нас с Вандой случился долгий разговор о том, как мы познакомились двадцать лет назад. Мы улеглись на нашу старую супружескую постель, правда, на некотором расстоянии друг от друга, и, разговаривая о прежних временах, не заметили, как заснули. Когда я снова увиделся с Лидией, то рассказал ей об этом. В тот период меня настораживало, что она так увлечена работой, что вокруг нее царит мир и спокойствие, что она так безропотно мирится с трудной ситуацией, в которой оказалась из-за меня. Она всегда была приветлива, не ворчала, когда мои дети или жена — мы с Вандой официально так и не расстались, хотя в те годы в Италии уже был разрешен развод, — нарушали покой нашей личной жизни своими бесконечно долгими телефонными звонками. Лидия не предъявляла претензий, не делала замечаний и напрягалась, только когда я в очередной раз начинал жаловаться на ее бесконечные деловые поездки. Это вызывало у меня подозрения, что она больше не дорожит мной, не дорожит нашими отношениями. Рассказывая ей о том вечере у Ванды, я надеялся, что она рассердится, начнет кричать, заплачет. Но она ничего не сказала, только сильно побледнела. А затем, без споров и объяснений, уехала из дома, который мы снимали, и вернулась в свою однокомнатную квартиру. На мои упреки и мольбы она отвечала только: мне нужно мое личное пространство, так же как оно нужно тебе.

Какое-то время я жил один, но мне было грустно. И я уехал в Неаполь, к детям, к жене, сначала на неделю, потом на две, потом на три. Но я не мог без Лидии. Долгие месяцы я названивал ей как одержимый, стараясь, однако, чтобы дети и Ванда не застали меня за этим. Лидия сразу брала трубку, ласково говорила со мной, но, когда я говорил, что мне необходимо ее видеть, обрывала разговор, не попрощавшись. Она прекратила всякие контакты со мной, лишь когда я, измученный тоской по ней, но боясь разрушить только что восстановившиеся отношения с Вандой и детьми, предложил ей встречаться тайно, без взаимных обязательств, не стесняя свободы друг друга, просто ради удовольствия иногда быть вместе. Это было тяжелое время. Чтобы заглушить боль, я с головой окунулся в работу над популярной телепередачей и вскоре стал зарабатывать столько, что смог перевезти семью в Рим.

Не могу с точностью сказать, когда я начал бояться Ванду. Впрочем, я никогда не говорил себе об этом прямо — «я боюсь Ванду», и сейчас я впервые пытаюсь придать этому чувству грамматическую и синтаксическую форму. Но это трудно. Даже глагол, который я использовал, — «бояться» — кажется мне неподходящим. Я выбрал его за удобство, но спектр его значений недостаточно широк, и многое остается за рамками. Как бы то ни было, но, говоря упрощенно, дело обстоит так: с 1980 года и по сей день я живу с женщиной, которая, при своем маленьком росте и чрезмерной худобе (а в последнее время еще и с хрупкими костями), умеет затыкать мне рот, отнимать силы и превращать в труса.

Думаю, все произошло постепенно. Ванда приняла меня обратно, но без кроткой радости, свойственной первым двенадцати годам нашего брака, а с болью и надрывом, причем это сопровождалось безудержным самовосхвалением. Она постоянно говорила о работе, которую проделала над собой, о том, как она преодолела все возможные табу, о своей решимости стать женщиной в полном смысле этого слова. Так начался долгий период, когда мне казалось, что ей не удается восстановить душевное равновесие. Она была истощена, руки и глаза были в постоянном движении, она много курила. Она не хотела, чтобы мы вернулись к тем отношениям, которые были у нас до катастрофы, не хотела стать такой, как раньше. И заставляла меня ежедневно выслушивать лекцию о том, какая она молодая, красивая, элегантная, свободная — в общем, во всех отношениях превосходит девчонку, ради которой я ее бросил.