Доменико Старноне - Фамильный узел

Я был растерян. Наверно, пытался объяснить ей, что мне будет достаточно внимания и заботы, какими она окружала меня в прошлом, и ей не нужно вкладывать столько усилий во все, что она делает. Но вскоре я заметил, что при малейшем проявлении недовольства с моей стороны она застывает от напряжения. Я предположил тогда, что она, упоенная своей победой, забыла о пережитом, — и она действительно забыла, но иначе, чем я думал. Она не попрекала меня тем, что я ей сделал, не напоминала об унижениях и оскорблениях. Но боль, пережитая в те годы, не хотела покидать ее, а лишь искала другие средства выражения. Ванда продолжала страдать, и ее страдание превратилось в непримиримость. Она страдала и раздражалась, страдала и становилась враждебной, страдала и переходила на презрительный тон, страдала и становилась непреклонной. Каждый день нашей новой жизни становился для нее решающим испытанием, в ходе которого она должна была показать мне: я уже не та безответная домохозяйка, какой была раньше, не хочешь делать то, что я говорю, — пошел вон.

Я обнаружил, что недомогание Ванды угнетает меня. Если в свое время ее боль отозвалась во мне не сразу, то теперь, когда с ней случилось новое несчастье, я в полной мере ощутил его тяжесть. Исполненный чувства вины, я сумел постепенно взять под контроль это недомогание. Каждый день я осыпал ее комплиментами, терпеливо выслушивал ее бесконечные рассуждения о том, какая она умная, какие у нее радикальные политические взгляды, какая она страстная в постели, как она уверена в себе. Этот метод дал хорошие результаты. Она перестала швыряться цитатами, забыла о радикализме, о сексе и снова начала хоть как-то ухаживать за собой. Но по-прежнему мрачнела, стоило мне выразить малейшее несогласие с ней. В таких случаях ей казалось, что я недоволен, а этой мысли она не могла перенести: сразу бледнела, трясущимися руками закуривала сигарету, почти непрерывно делая короткие затяжки, и начинала отчаянно, иногда вопреки здравому смыслу, отстаивать свои позиции. И успокаивалась, только когда я соглашался с ней. После этого у нее резко менялось настроение: она становилась неестественно веселой и услужливой. Вскоре я понял, что если в прежние годы она легко соглашалась с тем, что я говорил, и это единодушие успокаивало ее, то теперь она успокаивалась, только если я соглашался с ней. А если не соглашался, она, видимо, считала это симптомом надвигающегося кризиса в наших отношениях, пугалась, собственный испуг приводил ее в бешенство, и ей уже хотелось самой все разрушить. Я приучился не высказывать собственное мнение, когда она излагала свои взгляды, и не делиться с ней моими, всегда быть добродушным и сговорчивым.

Все это произошло приблизительно в первые два года после нашего примирения. Годы были нелегкие. Затем к Ванде вернулось душевное равновесие, она захотела работать, притом что я зарабатывал достаточно много, и устроилась в юридическую фирму. Хотя она становилась все более худой и изможденной, энергии у нее только прибавилось, она успевала заниматься домом, заботиться обо мне и о детях. А я старался вести себя правильно. Рассеянно слушал ее рассказы о дрязгах на работе, молча наблюдал, как она отчитывает уборщицу, соблюдал строгий распорядок нашей домашней жизни. Каждый раз, когда мне надо было выйти в свет, я просил ее сопровождать меня, и она охотно соглашалась, разглядывала обстановку и гостей, а вернувшись, разбирала всех по косточкам, критиковала мужчин-знаменитостей за тщеславие, женщин, которые заигрывали со мной, — за жеманные голоса, поддельную красоту, хвастливую болтовню, и остроумно высмеивала тех и других, чтобы развлечь меня.

Единственным вопросом, по которому я все же несколько раз осмелился высказать свое мнение, было воспитание детей. Мне не нравилось, что она навязывает им прямо-таки аскетический образ жизни: не тратить лишнее, почти не смотреть телевизор, редко слушать музыку, редко проводить вечера вне дома, много заниматься. Я ловил на себе укоризненные взгляды Сандро и Анны, которые без слов призывали меня вмешаться и употребить свою отцовскую власть. А поскольку я считал, что вернулся в семью из любви к ним, то вначале сказал себе: вмешайся, покажи, что ты отец, ты не можешь промолчать. И я стал вмешиваться, особенно в тех случаях, когда они делали что-то не так, и она заставляла их выслушивать длинную нотацию: она не повышала голос, а загоняла их в капкан своей неумолимой логики. Я не мог удержаться и, минуту выждав, осторожно высказывал свое мнение. Ванда не перебивала меня, она замолкала, а лица детей прояснялись, Анна украдкой поглядывала на меня с благодарностью. Но через несколько секунд Ванда, как если бы она не заметила моего вмешательства или как если бы я сказал какую-то чушь, с которой даже не стоит спорить, принималась отчитывать их еще жестче, время от времени спрашивая: скажите честно, вы согласны со мной или нет?

Однажды, правда, она разозлилась и сказала мне ледяным тоном:

— Кто будет говорить: ты или я?

— Ты.

— Тогда выйди, пожалуйста, и дай мне побеседовать с моими детьми.

Я повиновался, дети были разочарованы. После этого она несколько часов дулась на меня, а затем разразилась настоящая ссора.

— Я что, плохая мать?

— Я этого не говорю.

— Хочешь, чтобы они выросли такими, как Лидия?

— При чем тут Лидия?

— Она твой идеал, разве нет?

— Перестань.

— Если хочешь, чтобы они выросли такими, как Лидия, убирайтесь все трое к ней, я с вами больше дела не имею.

Я промолчал: не хотел, чтобы она начала кричать, плакать и опять сорвалась. Она все еще страдала, не переставала страдать. Я стал делать вид, что не слышу, когда она начинала мучить детей своими вопросами, на которые требовала вразумительных и искренних ответов. Теперь Сандро и Анна смотрели на меня не с надеждой, а с недоверием. Наверно, сначала они удивлялись: что это за человек, о чем он думает, когда он, наконец, заступится за нас, скажет: хватит, оставь их в покое! Теперь они уже не удивляются. Быть может, они, как и я, поняли, что такова цена спокойствия в доме. Переломить ситуацию я мог бы только одним способом: если бы на слова, всегда готовые слететь у Ванды с языка («либо ты каждую минуту будешь мне подтверждать, что принимаешь меня, какая есть, без всяких условий, либо выметайся, дверь открыта»), решился бы ответить: «Можешь визжать сколько угодно, можешь покончить с собой вместе с детьми, я больше не хочу с тобой жить, я ухожу». Но я не решился так сделать. Один раз пробовал — не вышло.

Так прошли годы, мы превратились в зажиточную, респектабельную семью. Я заработал немного денег. Ванда, верная своей привычке к жесткой экономии, сумела отложить некоторую сумму, и мы купили дом на берегу Тибра. Сандро окончил университет, Анна тоже. Получив диплом, они долго не могли найти работу, а сейчас то и дело теряют ее и приходят к нам за деньгами, жизнь у них не налажена. У Сандро рождаются дети от всех женщин, которых он любит, сейчас их у него четверо, ради детей он жертвует всем, он считает, что это единственное, чем следует дорожить. Анна решила, что у нее не будет детей: по ее мнению, производить потомство — дикий обычай, который остался у людей с тех пор, как они были животными. Если Сандро или Анне что-то нужно от нас (а их просьбы иногда бывают нелепыми), они никогда не обращаются с этим ко мне, потому что знают, у кого власть в нашей семье. Они видели, как я блуждаю по дому, словно безобидный, почти безгласный дух. Так и было. Моя жизнь обошла их стороной. В семье я был человеком-тенью, я всегда молчал, даже когда Ванда весело праздновала мои дни рождения, принимала моих друзей, моих родственников. Ссор между нами больше не происходило. В любых обстоятельствах, на людях или дома, я молчал или кивал с рассеянным видом, а она говорила со мной ироничным, притворно ласковым тоном, в котором чувствовалась скрытая угроза.