Эвелио Росеро - Война

Я иду домой мимо раскрасневшихся женщин; они слишком поздно узнали новость и спешат за своими детьми: некоторые обнимают их, другие бранят и пускают в ход ремень, как будто дети виноваты, думаю я и одновременно стараюсь понять, что спрашивают меня мужчины, потому что теперь за мной идут и мужчины, и женщины. «Где была эта граната, учитель?» — «На моей улице». Из головы не идет непростительная оплошность, в которой я до сих пор не признаюсь: забыть об этой гранате на месяцы, и вокруг нее выросла бы трава, закрыла бы ее со всех сторон, — думаю я, чтобы оправдаться, — превратила бы ее в серую плесень и похоронила навсегда. Родители детей провожают меня до самого дома и заходят, как к себе домой, что празднуем? кого мы победили? но так даже лучше, уже давно никто не заходил в этот дом, словно он непригоден для веселья, а если бы из кухни вышла Отилия? меня поздравляют, кто-то скандирует мое имя, весть разносится за минуту, но у меня только одно желание: прочитать письма дочери, без посторонних. Это невозможно. Приходит Чепе и те, кто выпивали у него в кафе. Один из них подает мне рюмку водки, и я осушаю ее залпом. Народ аплодирует. Оказывается, у меня дрожит рука, мне было страшно? конечно было, и я намочил штаны, я заметил это, но намочил не от страха, я повторяю: это старость, просто старость; я закрываюсь у себя в комнате, чтобы переодеться. И даже там не чувствую стыда, ведь я не виноват, что теряю память, ни один старик в этом не виноват, думаю я. Переодев брюки, я остаюсь в комнате, сажусь на кровать с письмами в руке, снова разглядываю почерк дочери, но мне хочется прочитать письма в одиночестве, нужно выпроводить этих друзей. «Что случилось, учитель? — кричат мне из-за двери. — Выходите к нам!» — и, когда я выхожу, все смеются и аплодируют. «Учитель, у вас нет музыки?» Те же самые дети, которые нашли гранату, ходят по саду, явно в поисках еще одной, чтобы продолжить праздник, их приводит в настоящий восторг расколотый надвое ствол, обугленное апельсиновое дерево, обломки фонтана для рыбок, увядшие цветы среди мусора — вернувшись, Отилия расстроится, потому что я забыл полить цветы. Несколько соседок оккупируют кухню, разжигают угольную печь и варят кофе на всех. «Чем вы питаетесь, учитель? Не теряйте веры, Господь обязательно явит свое милосердие, и Отилия вернется, мы каждый день за нее молимся». Перепуганные Уцелевшие наблюдают за толпой с забора. В проломе стены я вижу черную фигуру Жеральдины, а рядом — ее онемевшего сына. Городские кумушки рассказывают ей про гранату. Мне снова подносят выпить, и я снова пью залпом. «На самом деле, — говорю я по секрету Чепе, но как будто кричу во все горло, — я был бы рад взорваться, но один». — «Я вас понимаю, учитель, понимаю», — говорит он, и глаза у него красные. Из толпы женщин появляются Ана Куэнко и Росита Витебро и отводят меня на секунду в сторону. «Учитель, почему бы вам не поехать с нами, с нашими семьями?» — спрашивают они. «Куда», — спрашиваю я. «В Боготу», — отвечают они. Я не понимаю, о чем речь. «Мы вас умоляем, учитель, мы все уже приготовили и уезжаем прямо сегодня. Вы сможете ждать Отилию в Боготе, оттуда сподручнее улаживать дела. Или поезжайте к своей дочери, но только выбирайтесь из этого города как можно скорей». — «Я совершенно точно никуда не поеду, — говорю я, — мне это даже в голову не приходило». Немного помявшись, они признаются, что хотели бы купить и увезти на память нашего древнего деревянного святого, Антония. «Это чудотворец, и, как бы там ни было, мы скорее сохраним его для Отилии, чем вы». — «Чудотворец? — удивляюсь я. — Здесь про чудеса давно забыли, — и дарю им деревянного святого Антония, — можете забрать его, когда хотите». Они не заставляют себя уговаривать, дорогу в спальню они знают. Кажется, с большой опаской они торопливо уносят статуэтку святого Антония, уютно, по-детски, лежащего у них на руках, как раз в тот момент, когда на меня нападают сомнения, и я спрашиваю себя, не была бы Отилия против моего решения подарить святого, но окликнуть их не успеваю, потому что в этот момент все расступаются и отходят, словно указывая на меня кому-то.

Это молоденькая журналистка, ее оператор и два офицера.

— Позвольте вас поздравить, — говорит журналистка, подает мне мягкую, чересчур мягкую, руку и немного подтягивает этой рукой к себе. Не выпуская моей руки, она целует меня в щеку; улыбка у нее такая же, как в начале каждой ее телепрограммы. Оператор устанавливает камеру, на секунду склоняется над ней и нажимает одну из двух кнопок. «Только два вопроса, учитель», — говорит журналистка. От нее пахнет мылом, как будто она только что из душа, но почему запах мыла, исходящий от женщины, в этот раз меня раздражает? Она красивая, у нее влажные рыжие волосы, белая шляпа в руке, но рядом со мной она кажется нереальной. Она и ее оператор производят впечатление пришельцев из другого мира, какого? у них удивительно безразличные улыбки, все дело в темных очках? им хочется побыстрее закончить, это заметно по их мимике, журналистка снова говорит мне что-то, чего я уже не слушаю, не хочу слушать; я пытаюсь понять себя: ведь она просто выполняет свою работу, на ее месте могла бы оказаться моя дочь, но я не хочу и не могу говорить; я делаю шаг назад и тычу пальцем себе в рот, один, два, три раза, показывая, что я немой. Она изумленно замирает на полуслове, смотрит на меня, не веря своим глазам, — можно подумать, что она сейчас засмеется. Но нет. Ее охватывает что-то вроде негодования: «Какой невоспитанный сеньор», — говорит она.

— Сегодня учитель решил быть немым, — кричит кто-то в толпе.

Со всех сторон раздается смех. Я иду в свою комнату, закрываю дверь и больше не выхожу — стою, уткнувшись лбом в деревянную дверь, и слушаю, как потихоньку, не спеша расходятся люди. Где-то прямо под дверью мяукают Уцелевшие, подсказывая мне, что можно выходить. В доме никого нет, хотя дверь открыта, сколько времени? невозможно поверить: уже вечер. Даже голод не подсказал мне, как это бывало раньше, который час. Нужно не забывать есть. А забыл я, видимо, потому, что нет электричества. Я иду к двери на улицу и сажусь на стул ждать Отилию, а пока читаю при свете угасающего дня письма Марии. В обоих письмах она пишет, хотя, наверно, слишком поздно, одно и то же: чтобы мы переезжали к ней, в Попайан, что ее муж согласен, что она настаивает. Чтобы ты написала ей письмо, Отилия, почему ты ей не пишешь. Теперь мне придется написать за тебя. Что я ей скажу. Скажу, что Отилия больна, не может писать и шлет привет, возможно, это плохая новость, но в ней есть надежда, оно в тысячу раз лучше, чем признаться в самом плохом: что ее мать исчезла. Мы пока не хотим ехать, скажу я ей, зачем сейчас ехать? это были бы твои слова, Отилия; в любом случае спасибо за предложение и благослови вас Бог, мы будем иметь в виду, но нам нужно подумать, нам нужно время, чтобы освободить дом, время, чтобы оставить то, что нужно оставить, время, чтобы упаковать то, что мы хотим взять с собой, время, чтобы навсегда проститься, время, чтобы на все хватило времени. Раз уж мы прожили здесь целую жизнь, что решают несколько недель? мы подождем, вдруг обстановка изменится, а, если не изменится, тогда посмотрим: либо уедем, либо умрем, так уж Бог решил, и пусть будет, как решил Бог, как пришло Богу в голову, как Богу по душе.