Эвелио Росеро - Война

Обычно бывало так: в доме бразильца целыми днями смеялись гуакамайо [1] Крупный попугай с яркой окраской. (Здесь и далее — прим. перев.) — я слышал их через ограду, когда стоял на приставной лестнице и собирал в большую пальмовую корзину свои апельсины; иногда я чувствовал спиной пристальные взгляды трех котов, сидевших каждый на своем миндальном дереве, а что они мне говорили? да ничего, я никогда их не понимал. Еще дальше за моей спиной жена кормила рыбок в пруду; так мы и старились: она и я, рыбки и коты, а что мне говорили моя жена и рыбки? да ничего, я никогда их не понимал.

Солнце уже вовсю приступало к делу.

Жена бразильца, стройная Джералдина, грелась на веранде, совершенно голая, растянувшись ничком на пестром красном матрасе. Рядом с ней в прохладной тени хлопкового дерева огромные руки бразильца умело перебирали струны гитары, и голос его звучал спокойно и протяжно, перемежаемый ласковым смехом гуакамайо; так и текло время у них на веранде, с солнцем и музыкой.

На кухне красивая кухарочка — все называли ее Грасиэлитой — мыла посуду, взобравшись на желтую табуретку. Я видел ее через неостекленное окно, выходившее в сад. Надраивая посуду, она непроизвольно вертела попой: под короткой белоснежной юбкой каждый миллиметр ее тела ходил ходуном в такт неистовой, увлеченной работе; тарелки и чашки так и сверкали в смуглых руках, иногда из них выныривал зубчатый ножик, сияющий и счастливый, но все равно как будто окровавленный. Он тоже не давал мне покоя, этот как будто окровавленный ножик, не только Грасиэлита. Сын бразильца Эусебито подглядывал за ней, а я следил, как он, сидя под столом с ананасами, подглядывает, но она, святая простота, думала о своем и ничего не замечала. Бледного и дрожащего Эусебито — это были первые тайны, которые он для себя открывал, — завораживали, лишали покоя мягкие белые трусики на упитанных ягодицах, и, хотя разглядеть их с такого расстояния я не мог, это лишь усугубляло дело: я их себе представлял. Грасиэлите, как и Эусебито, исполнилось двенадцать. Она была почти толстушкой, но складной, с розовым румянцем на золотистых щеках, черными кудрявыми волосами и черными глазами, а ее грудь, два маленьких крепких плода, торчала так, будто тянулась к солнцу. Грасиэлита рано осиротела, потеряв родителей во время последней атаки на наш город какой-то из армий: то ли боевиков, то ли партизан; заряд динамита взорвался тогда посреди церкви, где перед обрядом причастия собралась добрая половина горожан (шла первая месса Великого четверга), четырнадцать человек погибло, шестьдесят четыре получили ранения, а девочка чудом уцелела, потому что в это время продавала в школе сахарные фигурки; с тех пор уже два года по рекомендации падре Альборноса она жила и работала в доме бразильца. Под умелым руководством Жеральдины Грасиэлита научилась готовить и даже придумывать собственные блюда, так что Жеральдина уже целый год, не меньше, и не вспоминала о кухне. Я об этом знал, потому что видел, как жена бразильца каждое утро загорает и пьет вино, то лежа, то стоя, заботясь лишь о цвете кожи и натуральном аромате волос, как будто речь шла о цвете и качестве ее души. Неспроста ее длинная каштановая шевелюра крылом накрывала любую улицу Сан-Хосе, нашего доброго городка, когда Жеральдина доставляла нам удовольствие своим выходом на прогулку. Предприимчивая и еще молодая Жеральдина хранила у себя весь заработок Грасиэлиты: «Когда тебе исполнится пятнадцать, — говорила она Грасиэлите, — я отдам тебе все до последнего песо и много чего в придачу. Ты сможешь выучиться на портниху, заживешь в достатке, выйдешь замуж, мы станем крестными твоего первенца, и ты будешь навещать нас каждое воскресенье, правда, Грасиэлита?», и смеялась, я это слышал, и Грасиэлита тоже смеялась; в этом доме у девочки была своя комната, где по вечерам ее ждали собственная кровать и куклы. Мы, ближайшие соседи, могли положа руку на сердце подтвердить, что с ней обращались, как с родным ребенком.

В любое время дня дети могли обо всем забыть и играть в пронизанном солнцем саду. Я их видел. Я их слышал. Они носились между деревьями, скатывались в обнимку с мягких травянистых склонов, окружавших дом, а после игры, после бессознательно сплетенных рук, соприкасающихся шей и ног, смешанного дыхания, оправлялись восхищенно наблюдать, как прыгает желтая лягушка или как причудливо извивается между цветами змея, заставляя их цепенеть от страха. Рано или поздно раздавался голос с веранды — голос Жеральдины, все такой же голой, вибрирующей в солнечном мареве, и ее голос тоже напоминал пламя, обжигающее, но гармоничное. Она кричала: «Грасиэлита, пора подметать в коридорах».

Дети прекращали игру, и унылое разочарование возвращало их на землю. Грасиэлита опрометью мчалась через сад, чтобы взять метлу, белое форменное платье волновалось у нее на животе, как знамя, облепляя юное тело и прорисовывая лобок; Эусебито бросался за ней и незаметно, против воли, втягивался в новую игру, в лихорадочное возбуждение, роднившее его со мной, хоть он и был ребенком, в пугающую игру, в эту непривычную, но неумолимую потребность шпионить за ней, жадно разглядывать ее профиль, мечтательные, как у прощенной грешницы, глаза, икры, круглые коленки, ноги целиком, бедра, а если повезет — и то, что повыше, в глубине.

— Учитель, вы целыми днями торчите над этой оградой, вам не надоело?

— Нет. Я собираю апельсины.

— Но не только. Еще вы пялитесь на мою жену.

Мы с бразильцем некоторое время пристально смотрим друг на друга.

— Похоже, ваши апельсины очень хороши, — говорит он. — Но моя жена лучше, правда?

Мы улыбаемся. Что нам еще остается.

— Наверно, — говорю я. — Вам виднее.

Я не смотрел на его жену, только на Грасиэлиту, однако в этот момент поневоле скосил глаза в ту часть веранды, где Жеральдина, лежа ничком на матрасе, как будто разминала затекшее тело. Ее ноги и руки тянулись во все стороны. Казалось, я вижу не ее, а какое-то сверкающее насекомое; вдруг она рывком вскочила на ноги — эдакий радужный кузнечик — и сразу же превратилась в обнаженную женщину и только; она оглянулась на нас и пошла в нашу сторону с уверенной кошачьей неспешностью, то скрываемая тенью гваяковых деревьев, то оглаживаемая ветвями столетнего хлопкового дерева, то словно истребляемая солнцем, которое не столько высвечивало ее, сколько затемняло своими чистыми лучами, словно глотая ее целиком. Так она шла к нам, похожая на виденье.