Эвелио Росеро - Война

— Послушай, — говорю я Отилии, — мне надо поразмыслить над вчерашним. Из-за тебя мне неудобно людям в глаза смотреть, и что ты имела в виду, когда сказала, что я пускаю на улице слюни? Погоди, не отвечай. Я хочу побыть один. Зайду к Чепе, выпью кофе и догоню тебя.

Она останавливается и смотрит на меня, изумленно открыв рот.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— Лучше не бывает. Просто пока не хочу идти к Ортенсии. Но я приду.

— Я рада, что ты раскаиваешься, — говорит жена. — Но зачем уж так сильно!

Кафе Чепе находится рядом с нами, на обочине дороги. Сейчас пять вечера, и столики вдоль тротуара пока свободны. К одному из них я подхожу. Жена — белое платье в красный цветочек — все еще стоит посреди дороги.

— Я подожду тебя там, — говорит она. — Не задерживайся. Неприлично мужу и жене приходить порознь.

Она идет дальше.

Я придвигаю ближайший стул и устало плюхаюсь на него. Колено горит изнутри, все целиком. Боже мой, я все еще обретаюсь на этом свете, и только потому, что не смог пока себя убить.

— Какую музыку предпочитаете, учитель?

Чепе выходит из кафе, он несет мне пиво.

— На твой вкус, Чепе, но пива я не хочу, принеси мне крепкий кофе. Пожалуйста.

— Почему у вас такое лицо, учитель? Вы не хотите идти к Ортенсии? Там хорошо кормят, если я не ошибаюсь.

— Я устал, Чепе, устал просто от ходьбы. Я обещал Отилии, что догоню ее через десять минут.

— Ладно, принесу вам такой крепкий кофе, что не сможете потом уснуть.

Пиво Чепе оставляет на столе:

— Заведение угощает.

Несмотря на вечернюю прохладу, незнакомая глубокая боль вознамерилась испепелить мое колено, и мне кажется, что в нем сосредоточился весь жар земли. Я выпиваю половину пива, но огонь в колене становится нестерпимым, и, убедившись, что Чепе не наблюдает за мной из-за стойки, я закатываю штанину и выливаю на колено все оставшееся пиво. Боль не отпускает. «Придется идти к Ордусу», — говорю я себе — видимо, я сдался.

Вечереет, на улице зажигаются фонари — желтые, тусклые, они собирают вокруг себя длинные тени и, похоже, не разгоняют, а только сгущают тьму. Не знаю, сколько времени сидят за соседним столиком две сеньоры, две болтливые сороки, имена которых я смогу вспомнить: они были моими ученицами. Они заметили, что я их заметил. «Наш учитель», — говорит одна из них. Я киваю в ответ на ее приветствие. «Наш учитель», — повторяет она. Я узнал ее и теперь напрягаю память: она это была или не она? Младшеклассница в пыльных зарослях какао на школьном дворе — я видел, как она по доброй воле задрала до талии форменное платье и демонстрировала нижнюю половину тела своему ровеснику, а он глазел на нее с полушага, напуганный, может быть, еще больше нее, и оба стояли красные и остолбеневшие; я ничего им не сказал: а что тут скажешь? Интересно, что сделала бы на моем месте Отилия.

Обе сеньоры уже в летах, но гораздо моложе Отилии; они были моими ученицами, мысленно повторяю я, и мне пока не отшибло память, я помню их имена: Росита Витебро и Ана Куэнко. Теперь у них, по меньшей мере, у каждой по пятеро детей. А тот мальчик, зачарованный прелестями Роситы, добровольно задравшей перед ним юбку — не был ли это Эвелио Фореро? Всегда замкнутый, он не дожил до двадцати лет, когда на каком-то углу его убила шальная пуля, выпущенная неизвестно кем, откуда и почему. Сеньоры приветливо здороваются. «Ну и жарища, правда, учитель?» Но я не поддерживаю их желания поболтать и прикидываюсь дурачком, пусть думают, что я выжил из ума. Красота обычно подавляет, ослепляет, я никогда не мог отвести взгляда от глаз красавицы, но женщины в летах, как эти две сеньоры, которые во время разговора то и дело касаются друг друга руками, или женщины пожилые, или глубокие старухи, как правило, бывают только приятельницами или близкими подругами, надежными наперсницами или добрыми советчицами. Они не вызывают во мне жалости, как и я в них, но не вызывают и любви, как и я в них. Все юное и неведомое завораживает гораздо сильнее.

Так я размышляю, погруженный в себя, и вдруг слышу: «сеньор», и меня окутывает сладкий аромат изящной Жеральдины, появившейся в сопровождении сына и Грасиэлиты. Они подсаживаются к столику моих учениц, Жеральдина заказывает всем сок курубы, любезно приветствует обеих сеньор, расспрашивает их, а они отвечают: да, они тоже идут к Ортенсии; а здесь мы сидим, добавляет Ана Куэнко, потому что учитель, как вы знаете, очень притягательная личность, и только мы заметили, что он решил перевести дух в этом кафе, как нам сразу захотелось составить ему компанию.

— За притягательную личность спасибо, — говорю я. — А если бы я решил испустить дух в этом кафе, вы тоже составили бы мне компанию?

Вокруг раздается дружный, заливистый, особый женский смех, он разлетается по воздуху, рассекая вечерние сумерки — в каком птичьем лесу я оказался?

— Не будьте пессимистом, сеньор, — говорит Жеральдина, и теперь я почти уверен, что она никогда больше не назовет меня «соседом». — Вдруг мы умрем раньше вас?

— Бог никогда не совершит такой ошибки.

Сеньоры кивают и, довольные моим ответом, снисходительно улыбаются; Жеральдина открывает рот, словно хочет что-то сказать, но не говорит.

Появляется Чепе и расставляет на столе стаканы с соком; мне он подает чашку дымящегося кофе; Жеральдина страстно, как в любовном экстазе, вздыхает и просит пепельницу. Ее присутствие — чудо, лекарственный эликсир, микстура «Жеральдина»: я совершенно забываю, что у меня горит колено, проходит усталость в ногах, я мог бы сейчас пуститься бежать.

Я наблюдаю за ней со своего места: не прислоняясь к спинке стула, сдвинув только колени, но не лодыжки, она лениво скидывает сандалии и с особым изяществом отряхивает с них пыль; наклоняясь все ниже, она демонстрирует шею, похожую на стебель; дети налетают на сок курубы, хлебают его жадно и шумно; вечер потихоньку разливается вокруг; я поднимаю чашку и делаю вид, что пью кофе; Жеральдина, вчерашним утром голая, сегодня вечером одета: легкое лиловое платьице оголяет ее по-другому и, если хотите, еще сильнее; но мне все равно, голая она или одетая, если открывается другая ее нагота, последняя интимная завеса; хорошо бы увидеть распахнувшиеся при ходьбе тайные изгибы, танцующую спину, размеренно бьющееся сердце, мерно подрагивающие ягодицы — мне ничего в жизни не надо, только бы смотреть на эту женщину, когда она не знает, что я на нее смотрю, смотреть на нее, когда она знает, что я на нее смотрю, но только бы смотреть на нее — ради одного этого стоит жить дальше. Жеральдина опирается на спинку стула, закидывает ногу на ногу и зажигает сигарету; только мы с ней знаем, что я на нее смотрю, мои бывшие ученицы продолжают свою трескотню, а что они говорят? невозможно разобрать; дети допивают сок курубы, просят разрешения заказать еще и, держась за руки, скрываются в кафе; я знаю: будь на то их воля, они бы никогда не вернулись, убежали бы, держась за руки, на край света, если б только могли. Теперь Жеральдина сдвигает ноги, слегка наклоняется и испытующе смотрит на меня; ее взгляд, как тайный сигнал, задерживается на мне лишь на секунду, чтобы убедиться: я все еще за ней слежу; едва ли ее искренне удивляет подобный диссонанс, подобная нелепость, что я, в мои-то годы… но что делать? она — мое самое сокровенное желание, поэтому я и смотрю на нее, восторгаюсь ею, как смотрят на нее и восторгаются другие, куда моложе и неискушеннее меня — да, отвечает она, и я ее слышу: она хочет, чтобы на нее смотрели, чтобы ее боготворили, преследовали, ловили, опрокидывали, кусали и ласкали, убивали, оживляли и снова убивали, и так до бесконечности.