Франтишек Ставинога - Солнечный день

Мама увидала странную процессию: гордо вышагивающая корова с остатками ярма, лихо сдвинутого набекрень, растерзанный, подскакивающий от каждого удара кнута, мальчишка, которого волочит искусанный и подвывающий отчим. Мама забилась в переднюю комнату и там долго плакала. Мне ее рыдания не больно-то помогли, и легче от этого не стало. Отчимова ярость сразу вызвала у мамы состояние почти полной невменяемости, и потому он, не поскупившись, врезал мне еще раз.

Мой братик Богумилек, ничтоже сумняшеся, продолжал и дальше развлекаться взрывами.

Но больше всего побоев я, конечно, навлек на себя непреходящей страстью к чтению, супротивностью и по-детски открытым проявлением неприязни к отчиму. И хотя мой сводный братик, без злого умысла и не желая этого, стал причиной избиений, так же он, сам не желая и не ведая, стал причиной того, что поведение отчима резко изменилось и навсегда прекратились его безобразные выпады и порки.

Богумилу было уже восемь, а мне, соответственно, двенадцать. Нормальное развитие событий, казалось, должно было бы еще на много лет вперед обеспечить меня воспитательными экзекуциями отчима. Но тут неожиданно противоестественной набожности Богумилека воспротивилась его мальчишеская суть. И чем дальше, тем больше.

Отчим либо не замечал мелких проказ Богоушека, либо объявлял, будто сие зло исходит от меня. Но одно преступление мой братец совершил со столь наивной откровенностью, что сомнения в идентичности преступника быть не могло. Кроме того, это преступление было непосредственно связано с его религиозным пылом. И посему я не мог считаться даже его духовным наставником. Меня можно было упрекнуть в чем угодно, только не в набожности. Это признавал и сам отчим, с его своеобразным чувством справедливости.

Поступок Богоушека был настолько безобразен, что отчим, позабыв о его привилегиях наследника мужицкого престола, избил мальчонку с такой основательностью, что еще немного и отправил бы его на тот свет.

Мечтой отчима был новый дом. Прочное теплое строение из обожженного кирпича под красной черепичной крышей. Символ незыблемости семейного очага и наглядное доказательство его фантастического усердия, бережливости и набожности. Мечта эта, естественно, никогда не осуществилась. Нет, не совсем так: ее осуществил Богумил, но много, много позже.

А пока отчим с сизифовым долготерпением латал нашу старую халупу из необожженного кирпича, стены которой сочились сыростью и каждую зиму покрывались инеем в палец толщиной: на дровах приходилось экономить.

Но больше всего хлопот доставляла отчиму толевая крыша с прогнувшейся вязкой. Любой дождь затапливал комнату. По углам стояли бадейки, посреди — лохань. В конце осени отчим лазил по крыше, подклеивал толь толем же, но, как только начинались дожди и оттепель, нас все равно заливало.

Когда разразилась война и продовольствие поднялось в цене, отчим стал еще придирчивее заглядывать в мамины горшки. Излишки он продавал голодным, бедствующим горожанам, пока наконец его накопления не достигли головокружительной суммы в две тысячи крон.

Он спрятал это богатство в нашей семейной библии, в «Священном писании в картинках», и был счастлив. Вот накопит денег и поставит если не новый дом, то хотя бы заново покроет крышу. Более разумные соседи отговаривали его, увещевали не бросать денег на ветер. Новая крыша на мокрые стены из кирпича-сырца! Но отчим стоял на своем.

Богумил, уже завязнув коготком во время своего экскурса в запретную для нас область биологии, за что я так дорого поплатился своей шкурой, часто возвращался к ящику с книгами, алкая дальнейших познаний. Его разрывала внутренняя борьба между набожностью и мальчишеским любопытством, и чем дальше, тем больше брало верх светское любопытство. Во дворе он отыскивал спаривающихся кур и наблюдал за ними с большим интересом, чтобы получше разобраться в таинственных намеках д-ра Карела Пура из «Домашнего медицинского справочника».

И вот наконец в своей жажде познания он наткнулся на сбережения отчима, спрятанные в «Священном писании».

Богоушек, мгновенно вспомнив о собственной исключительности, с благодарностью отбарабанил несколько молитв и пришел к выводу, что этот клад является проявлением к нему особой божьей милости. Он был в те времена министрантом [12] Министрант — отрок, прислуживающий священнику во время католических богослужений. у священника Шикулы и даже проявлял желание стать преемником своего духовного отца в его сане слуги божьего.

Отчим, который исполнял тогда обязанности служки, заливаясь краской от смущения, что посмел замахнуться на такое, поделился со священником помыслами сына. Священник смутился, окинул взглядом церковный неф и промямлил, что, дескать, изучение богословия стоит больших денег, поглядев на отчима так, словно видит его впервые. Отчим тут же позабыл о мечтах сына.

Богоушеку и в голову не пришло отдать часть своей находки родителям и брату. Он полагал клад своей неделимой собственностью и обошелся с ним в духе своей натуры, истратив деньги на приумножение славы божьей.

Вместо школы он отправился в город, в бывшую еврейскую мануфактурную лавку, и приобрел там у нового хозяина — «аризатора» значительное количество парчи. Это был залежавшийся товар, не имеющий сбыта даже во время войны, и новый владелец тщетно пытался его кому-нибудь сбагрить. Он с исключительной любезностью обхаживал Богоушека и низко ему кланялся.

Богоушек отыскал в лесу метровое бревно и обтянул его парчой. Оно стало служить ему вместо алтаря. Оставшуюся ткань разрезал на куски, завернулся сам наподобие священника и велел завернуться нескольким мальчишкам, будто они церковные министранты.

И было великолепное богослужение, и пташки небесные пели, славя Господа!

Потом Богоушек с ребятами снова отправился в город, накупил самокатов, мячей, игрушечных автомобильчиков, складных ножей и других прекрасных вещиц. Он раздавал их и чувствовал себя беспредельно счастливым. Остаток денег закопал в лесу, в картонке от ботинок.

А несчастный отчим тем временем попеременно то вешался, то резался. Первым подозреваемым стал, естественно, я. Мне было учинено несколько допросов с пристрастием. Я становился поочередно всеми известными мне индейскими вождями, претерпевающими пытки у мученического столба, но ни в чем не сознался, потому что сознаваться мне было не в чем.

Мы жили теперь под знаком непреходящей трагедии. Мама не спала по ночам. С одной стороны, от расстройства, с другой — потому, что отчим выл и причитал все ночи напролет.

Так продолжалось два месяца.

Как-то раз в школе меня остановила учительница Гапалова, мать трагически погибшего Иржечка Гапала. Своим тихим голосом она попросила передать отчиму, чтобы он наведался в школу.