Франтишек Ставинога - Солнечный день

Гриша съел лепешку, запивая молоком. Это было вкусно. Он не мог подобрать достойного сравнения для этого вкуса, ведь то был вкус жизни. А жизнь Гриша любил, как можно любить ее в двадцать два года.

Минуту назад, еще не утолив голода, в порыве благодарности, он готов был обнять старика, и не только за еду. Но сейчас Гриша был почти сыт. К нему отчасти вернулись силы, сознание своего положения и долга солдата. Он вспомнил еще одно правило Мити Сибиряка — Гриша все еще оставался студентом и хорошо запоминал уроки. Правило гласило: если сегодня у тебя есть кусок хлеба — считай, что его половина. Завтра, когда взойдет солнце, ты снова захочешь есть. И то, и другое — непреложная истина.

Поэтому он завернул вторую лепешку в газету и сунул в карман. Молоко выпил все. Не мог оторваться, пока не выпил все до последней капли.

Старик тряхнул пустой посудиной, на лице его появилось что-то вроде понимающей улыбки, которая в свете фонаря смахивала на злобную ухмылку. Гриша не знал, что и подумать. А старик показал на карман Гришиной куртки, в котором исчезла вторая лепешка.

— Снез то [36] Съешь это (чешск.) . , Иване! — сказал он.

Гриша не понял. Для него эта ржаная лепешка была бесценна. В первую минуту он испугался, подумав, что незнакомец требует ее обратно.

Старик подошел ближе и коснулся Гришиной куртки.

— Снез то, — повторил он. — Осушек [37] Лепешка (чешск.) . , снез то.

Гриша настороженно отодвинулся. Вместе с лепешкой в кармане лежал пистолет. Пистолет образца двадцать четыре, девятимиллиметрового калибра. За то, чтобы добыть его, Митя Сибиряк заплатил жизнью. Это оружие да ржаная лепешка стали теперь его надеждой. Гриша не собирался отдавать ни того ни другого.

Заметив, что русский насторожился, старик сказал успокаивающе:

— Ни-че-во, — и пальцем показал на свой рот. — Ез [38] Ешь (чешск.) . . Ез, Иване.

Гриша все еще не понимал.

— Ез, Иване, — настойчиво повторял старик. — Зитра пшинесу. Хлеба, млеко [39] Завтра принесу. Хлеба, молока (чешск.) . .

Старик поднял фонарь, чтобы увидеть лицо русского. Увидел, видимо, не то, на что рассчитывал. Помолчал, подумал. Вспомнил что-то и улыбнулся.

— Хлеб, — сказал он по-русски. — Зав-тра принесу. Зав-тра вье-чером. Ку-шай, снез то.

И он усердно показывал на карман, во избежание недоразумений, на собственный.

Гриша понял, широко улыбнулся. За такую улыбку когда-то многие девушки с Усачевки пошли бы в огонь и в воду. Но старик удовлетворенно что-то прохрипел, шутливо откозырял и повернулся к русскому сутулой спиной. Гриша успел заметить, что, выходя из сарая, он задул фонарь.

Гриша остался один. Все, что сказал и сделал этот неожиданно появившийся старик, явно свидетельствовало о его намерении помогать Грише и дальше. Он немного приободрился. И зачем бы старику приводить сюда немцев?! Уж коли он принес еду, значит, без сомнения, знал о Гришином пребывании в сарае. Выдать его он мог бы сразу.

После еды Гришу клонило в сон, но он запрещал себе спать: думал о том, что его накормили, значит, в этом мире, который вдруг стал для него болезненно искаженным и неправдоподобно изменившимся, есть кто-то, кто знает о нем и по-доброму к нему относится. Ему захотелось помечтать, как когда-то в детстве перед сном в их маленькой квартирке на Усачевке. Как мечтал, когда с ним случалось что-то прекрасное и неожиданное. В то далекое время он говорил себе: «Не буду спать. Еще немножечко подумаю об этом…»

Заснуть мешали и пульсирующая боль в раненой ладони, и жжение в груди. Но Гриша надеялся, что старик накормит его и позволит отлежаться в сарае, пока он не начнет вставать. Вполне возможно, что этот человек совсем не такой, каким кажется. А может, он и с партизанами связан?

Гриша знал, что находится где-то высоко в горах. Это он все-таки успел заметить, когда его вел сюда тот оборванный улыбчивый парнишка, за которого он, как за последнюю надежду, в минуту отчаяния ухватился на железнодорожной станции. Помогали же им в Словакии самые разные люди, совсем не похожие на героев!

Да, надо найти связь. Только тогда он сможет продолжать борьбу.

Несмотря на отчаянное положение, в котором он оказался, Гриша всем своим существом надеялся продолжать борьбу. Он, как, наверное, любой советский юноша в ту пору, был непоколебимо убежден, что великая битва русского народа не может обойтись без его участия. А его нынешняя беспомощность равносильна дезертирству.

До того часа, когда безумный ефрейтор напал на Советский Союз, Гриша воспринимал слова «родина» и «народ» не без усмешки, полагая, что это уместно в миросозерцании юного интеллектуала. Но, как только опасность стала реальной, когда в его страну вторглись обуянные идеей мирового господства полчища «сверхчеловеков», усмешек как не бывало. Неодолимая любовь к Родине заняла все помыслы Гриши. Забыты были мечты о собственном будущем, которым он так часто предавался, забыты влюбленности, от которых он столько страдал. Осталось лишь чувство кровного родства со своей страной, с народом, из которого он вышел.

Обо всем этом Гриша, разумеется, никогда не говорил. Никакие слова не казались ему достойными выразить патриотическое чувство, да и не нужно это было ему. Он хотел быть солдатом, как Митя Сибиряк и многие другие, которых он узнал с тех пор, как мама и тетя Дуняша проводили его на московский вокзал.

Митя Сибиряк был отличный солдат и хороший человек. Но сейчас Гриша считал, что при налете на полицейский участок они совершили ошибки, которые им обоим слишком дорого обошлись: погиб Митя, а сам он попал в такое отчаянное положение.

А налет этот организовал Дмитрий, и все из-за своего неуемного желания раздобыть оружие…

После разгрома отряда, отступавшего из-под заснеженных вершин словацких гор на моравскую сторону, они с Митей остались одни. Сначала уходили с небольшой группой, но какой-то перепуганный деревенский житель выдал ее немцам — а те немедленно бросили против партизан сотню карателей. Каратели напали на группу, укрывшуюся в старой пастушьей хижине, стоявшей над глубоким обрывом. Партизаны рассчитывали, что здесь им удастся отдохнуть и собраться с силами.

Петр, цыган, парень немного старше Гриши, стоял той ночью в карауле. Вдруг он услышал повизгиванье собак, которых каратели не могли унять, а потом заметил и какие-то тени на склоне под хижиной и тогда открыл предупредительный огонь. Он погиб первым. Эсэсовцы прошили из пулемета место, где он стоял, и первая же очередь скосила Петра.

Митя Сибиряк выскочил из хижины, едва началась стрельба. На бегу он задел Гришу ногой по лицу, чертыхнулся. Гриша бросился следом за ним без оружия — автомат он потерял, когда уходил от преследования, переправляясь через реку, едва затянувшуюся льдом у берегов.