Франтишек Ставинога - Солнечный день

Несмотря на мучительную дурноту, Гриша насторожился. Он не знал, как долго пролежал под лестницей. Не знал, который час ночи и что случилось за то время, пока он, оглушенный, лежал в темной и тесной яме. Все это обострило Гришину настороженную бдительность. Митя Сибиряк был не из тех, кто заперся бы в теплом помещении, бросив товарища на произвол судьбы.

Гришу охватил страх. Страх перед катастрофой, страх перед временем, когда он не мог контролировать развитие событий.

Страх за Митю Сибиряка.

Луч света, пробивающийся из-под плохо пригнанной двери, и звенящая тишина в комнате, где он оставил Митю, до крайности встревожили Гришу.

Дулом пистолета он постучал в дверь караулки.

Когда немецкие солдаты унесли с собой тело русского, вахмистр Махач мало-помалу пришел в себя. Ему отчаянно захотелось подкрепиться самогонкой, и он очень жалел, что ефрейтор Вебер унес с собой последнюю бутылку. Но как ни сильна была охота глотнуть спиртного, вахмистр Махач не отважился сбегать домой (хоть и было недалеко) за новой бутылкой. Он рассудил, что гестапо немедленно поднимет на ноги все жаловское отделение СС. В отличие от начальника гестапо Махач знал, что русских было двое, и подозревал, что в окрестностях Грахова их бродит больше. Вахмистр Махач не был таким уж невеждой в военном деле. Он прекрасно ориентировался, что подобные операции, какими бы отчаянными они ни казались, прикрываются резервом. Выходить в морозную ночь, чтобы наткнуться на партизан или озверевших эсэсовцев, ему не хотелось. Поэтому он решил потерпеть с выпивкой до рассвета, когда кончится дежурство.

Вахмистр устроился возле печурки, радуясь, что не валяется на полу с простреленным животом. В его разум, одурманенный самогоном, картами и покойной жизнью, невольно начало закрадываться нечто вроде уважения к этим оборванным, голодным и непримиримым противникам германского рейха, которые скрывались в землянках здесь, на моравско-словацкой границе. Они жили и сражались, хотя для каждого из них в отдельности борьба, которую они вели, не сулила ничего хорошего. Стать борцом самому вахмистру Махачу и в голову бы не пришло. А когда-то, в далекие времена молодости, и он воодушевлялся патриотической идеей, благоговел перед Миланом Р. Штефаником и носил сокольский костюм в честь 28 октября [57] 28 октября 1918 года — день провозглашения Чехословацкой республики. . Как давно это было! Вахмистр Махач прекрасно понимал, что его нынешнее нежелание приносить какие-либо жертвы во имя отечества — вовсе не следствие возраста и опыта. Он и будучи молодым уже понимал, что одно дело — аплодировать ораторам под развевающимися знаменами и совсем другое — сражаться, не жалея жизни своей, на фронте.

Но сейчас вахмистр Махач думал вовсе не об этом. Пылающая жаром печка нагрела караулку, и здесь было так уютно. Даже без самогона совсем не плохо, особенно если вспомнить недавнюю передрягу. Солидное брюшко вахмистра осталось целым. Война близилась к концу, а там и до пенсии недалеко.

Вахмистр Махач уснул.

Его разбудил резкий стук. Заспанный вахмистр поднялся. Забыв спросонок об опасности, открыл дверь и вытаращил сонные глаза на молодого русского, который, встревоженно и подозрительно оглядывая комнату, целился в него из его же собственного пистолета.

Проспав недолго, но крепко, вахмистр почти забыл о втором русском. Слишком много чего случилось за последние несколько часов. И если он хоть что-то думал на этот счет, то лишь то, что второй русский наверняка бежал и сейчас находится где-нибудь у черта на рогах, в землянке, в горах, у своих…

— Что… что такое? — растерянно пролепетал вахмистр Махач.

Гриша окинул караулку сухим взглядом.

— Где мой товарищ?

Гриша не проходил специального обучения по борьбе во вражеском тылу и не успел выучить язык народа, на чьей территории он воевал после побега из плена. И он употребил немецкое слово «камерад».

Вахмистр Махач быстро опомнился.

— Убит, — сказал он. — Не я… немцы…

Гриша понял страшное слово. Он уже заметил на полу темное пятно, наскоро засыпанное опилками. Слово это обрушилось на него страшным ударом, и Гриша поверил. Не было другой причины, объясняющей отсутствие Мити. Как это ни абсурдно, бессмысленно и жестоко, Митя Сибиряк погиб. Умный, смелый, не боящийся смерти Митя пал, смириться с этим невозможно! Но знал же Гриша, что в бою погибают. Митя был не первым близким человеком, которого Грише пришлось потерять в этой войне. Но Митя — самый дорогой, самый близкий друг… Гриша попятился и тихонько, словно здесь все еще лежало тело его друга, закрыл дверь. Так и случилось, что одной уже почти весенней ночью перед самым рассветом из помещения граховского жандармского участка выбрался юноша в рваном ватнике. Он шел, пошатываясь. В раненой руке, неподвижно опущенной вдоль тела, он сжимал жандармский пистолет. Шел Гриша тихой предрассветной деревенской улицей. Спотыкался на узкой обледенелой дороге, по обе стороны которой еще спали в избах люди, и чувствовал себя беспредельно несчастным. Никогда, даже очутившись полузамерзшим в фашистском плену, даже увидев себя и своих друзей за колючей проволокой лагеря для военнопленных, никогда не чувствовал он себя таким безнадежно одиноким. Безнадежность и одиночество, скорбь о погибшем друге заставили его на время забыть о себе, а ведь он был советский солдат и находился во вражеском тылу. Гриша отупел, а если и мог он о чем-нибудь думать, так только о Мите. Из памяти не шли его суровые слова: «Человек без надежды мертв»… Мити Сибиряка не было в живых, его надежды уже никогда не сбудутся. Грише казалось, что это конец и его собственным надеждам. В последнее время он так привязался к этому сильному и спокойному человеку, что смерть Сибиряка поколебала Гришину волю к жизни. Один за другим проносились бессвязные обрывки воспоминаний о Мите. Его рассказы о Сибири, о том, как Митя впервые ходил на охоту с отцом, о его встрече с медведем-шатуном, хозяином тайги, который не впадает зимой в спячку. О любви Мити к тайге, о стычках с браконьерами, когда позднее он служил в госохотинспекции…

Колыбелью Гриши была Москва, поэтому с таким удовольствием слушал он охотничьи истории Мити. Лишь однажды Гриша провел каникулы в Сочи, куда его пригласил родной отец Григорий Данилович. Узнав об этом, тетя Дуняша нахмурилась и обозвала Григория Даниловича великосветским гордецом… Гришина мама высоко подняла брови, но все-таки отпустила Гришу, который так и рвался в эту нежданную поездку. Родители развелись, когда сыну было семь лет, и с тех пор мальчик отца не видел. Да и совсем маленьким он виделся с ним довольно мало и поэтому быстро полюбил тихого и деликатного Владимира Осиповича, за которого вышла замуж его мать.