Франтишек Ставинога - Солнечный день

— Венская кровь? — насмешливо захихикал опьяневший Курт Шмидтке, горбатый чиновник жаловского бюро по трудоустройству. — Mein lieber [67] Мой милый (нем.) . Юлиус, да ты, видно, хочешь загреметь на фронт! Поверь мне, mein lieber, я никогда не любил свой горб, как сейчас, на четвертом году нашей победоносной войны!

Шмидтке пьяно хохотал. Юлек испуганно оглянулся. Он никак не ожидал подобных речей от своего немецкого приятеля — и все же был благодарен ему за совет. В своем неведении Юлек легко мог попасть туда, куда ему вовсе не хотелось.

Однако упорный претендент на аризованное Юлеком предприятие не сложил оружия. В соответствующем месте он намекнул: нынешний, мол, аризатор, этот сопляк, как раз в том возрасте, когда его чешские сверстники своим трудом в рейхе приближают долгожданную победу германского оружия. Претендент был неплохо информирован, так как пронюхал, что кто-то — и не просто так — помогает Юлеку избежать этой почетной обязанности.

Горбатый Шмидтке с лицемерным сожалением пожал плечами и предоставил своего удрученного протеже его судьбе.

Последний удар Юлеку нанесла мамаша Пагачова перед самым его отъездом в рейх. Это случилось на скромном торжестве по случаю крестин маленького Йожинека. Самого Юлека рождение племянника нисколько не интересовало: он жил в нервозном ожидании дня отъезда. В общении с домочадцами, кроме матери, он стал совсем невыносим.

Мамаша Пагачова по случаю торжества хлебнула вина из шиповника. В приподнятом настроении она даже на время простила дочери грехопадение, повторившее ее собственную ошибку юности. Мамаша вопреки обыкновению заговорила о своей молодости, проведенной в Вене, и, к ужасу Юлека, бесхитростно поведала, что госпожа Эгермайер, ее венская хозяйка, следовательно, без всякого сомнения, бабушка Юлека, была еврейка.

— Бог знает, что теперь с ней, — искренне припечалилась мамаша Пагачова. — Говорят, Гитлер-то евреев ужас как преследует…

Злополучный Юлек моментально смекнул, что это неожиданное открытие может значить для него, и сразу утратил всю свою столь дешево приобретенную самонадеянность предпринимателя и аризатора. Упав перед матерью на колени, он со слезами умолял никому не открывать эту страшную тайну.

Ничего не поняв, мамаша с готовностью обещала. Даже заверила своего вдруг присмиревшего сыночка, что скорее даст отрезать себе язык. Это немного успокоило Юлека, хотя он не забыл, что мамашины откровения слышали и Милка с Мартином. Им он никогда ничего хорошего не делал. И теперь боялся, как бы они не навредили ему.

А Милка и Мартин так же мало понимали причины внезапного отчаяния братца, как и их мать. Да если бы и понимали, то никогда бы не сделали подобной подлости. Они просто радовались, что невыносимый и заносчивый сводный брат уберется из дома и оставит их в покое.

Юлек был совершенно сражен этим нежданным ударом. Он довольно знал об участи евреев, чтобы представить свою собственную судьбу, если сведения о его происхождении дойдут до нацистских учреждений. После признания матери ему то и дело мерещилось, как он, по причине своей нечистой крови, впадает в немилость у немецких господ и как его вместе с другими несчастными, над которыми он раньше насмехался, гонят в концентрационный лагерь.

Мобилизация на работы в рейх, где его никто не знает, в данной ситуации была для Юлека спасением.

Он попал на шинную фабрику в маленьком баварском городке Хиршштрунг. Потребность в шинах все возрастала, фабрика приобрела военное значение.

Юлек быстро освоился на новом месте. Бойко предъявил начальнику цеха удостоверение фашистской организации «Вымпел» и вскоре был повышен, получив должность «форарбайтера», т. е. старшего рабочего. Он стал дальновиднее и о своей немецкой крови больше не заикался. Для полного спокойствия ему оставалось лишь избавиться от нескольких земляков, по стечению обстоятельств отправленных вместе с ним в Хиршштрунг.

После второго доноса, приведшего к трагическим последствиям для двух рабочих, не проявлявших должного энтузиазма к идеям фашизма, Юлек был в кровь избит их товарищами. Устроили ему «темную», чтобы он не узнал их и не выдал. Произошло это в сорок четвертом, предпоследнем году войны. Юлек еле выжил после жестокой экзекуции. Но не пожаловался своим господам, хотя уже захаживал в гестапо, как к себе домой. Гестаповцы не могли да и не собирались охранять его в жилом бараке, где всеобщая ненависть жгла его, словно раскаленным железом. За свои заслуги он давно получил поощрение, имел свою собственную, при данных условиях даже с комфортом обставленную комнатушку, возвышение над остальными рабочими благодаря собственным способностям в значительной мере утоляло его самолюбие. Но глухая угроза, таившаяся в его подозрительном происхождении, не давала ему спать, и, несмотря на страх перед рабочими, он всячески подольщался к нацистам.

В марте сорок пятого года Юлек очутился в тупике перед дилеммой. Американцы обратили внимание и на маленькую фабрику в городке среди баварских лесов. Хиршштрунг-ам-Вальд подвергся массированному налету бомбардировщиков. Фабрика и бараки для завербованных рабочих не очень пострадали. Только одна зажигательная бомба на территории фабрики подожгла склад материалов неподалеку от жилого барака. И все-таки этот налет потряс Юлека. Пока завербованные рабочие разных национальностей дружно и поистине солидарно радовались явно уже недалекому концу рейха, Юлиус Миташ, бывший удачливый аризатор, не менее удачливый «форарбайтер» и осведомитель гестапо, забившись в довольно сомнительное бомбоубежище, не сладил со своим кишечником. Не помогла ему и четверть арийской крови.

В наступившей после налета тишине Юлек выкарабкался из своего убежища под землей и в приступе страха, в безмерной жалости к себе, повалился на смерзшуюся грязь фабричного двора и начал биться в истерическом припадке.

Там его и нашли подчиненные рабочие. Людвик Поруба, сын граховского лесоруба и брат Ондржея Порубы, который стараниями Юлека исчез в нацистской тюрьме, вовсе не скрывал желания, воспользовавшись налетом, прекратить Юлековы мучения с помощью железного лома. Сделать это ему не позволили остальные, и отнюдь не из жалости: слишком много было свидетелей.

Людвик Поруба, которого товарищи заставили бросить лом, с лицом, побелевшим от лютой ненависти, наклонился над несчастным Юлеком.

— Слушай, змей, изгнанный из пекла, Иуда Искариот, тебе и после смерти не найти покоя! — процедил он сквозь стиснутые зубы с христианско-крестьянским красноречием. — Ты после смерти будешь мотаться по аду, как баран, не нашедший пастбища!

От библейских реминисценций Людвик Поруба перешел к языку общепринятому.