Франтишек Ставинога - Солнечный день

За такое — смерть! Эта мысль не отпускала Юлека ни на миг. Он боялся смерти. Он видел ее в полных ненависти глазах Людвика Порубы, слышал в свисте бомб. Он бежал от смерти, и в нем то вспыхивала, то угасала надежда, что он не умрет — ведь невозможно, чтобы вдруг и в самом деле умер он, Юлек Миташ, которому до последнего времени так везло, который умел так ловко лавировать в сложных хитросплетениях войны.

А вот новая, нежданная угроза его драгоценной жизни! Юлек ясно сознавал одно: нужно немедленно действовать, не ждать, пока на дом обрушится месть оккупантов и его сметут заодно со всеми. Он должен спастись, спастись любой ценой.

Забыв об усталости после долгой дороги, Юлек не говоря ни слова, выбежал из избы.

Мамаша Пагачова осталась на пороге в полном недоумении. Хотела окликнуть сына, но, одетая лишь в полотняную рубаху да небрежно наброшенный на плечи шерстяной платок, она замерзла и, непонимающе покачав головой, вернулась в горницу. Юлек всегда поступал по-своему. Мать давно пыталась раскусить его — его высокомерное поведение и пренебрежение к ней, глупой бабе. Он умный, умнее детей других односельчан, и в школе хорошо учился. Умел устроиться так, чтобы ему было хорошо. Это мамашу Пагачову вполне устраивало. Теперь, поди, вспомнил о каком-то важном безотлагательном деле, и не ей, глупой бабе, судить об этом. Юлек вернется, он ведь голоден и устал после долгого пути. Вернется к матери — где же ему еще поесть и отдохнуть!

Мамаша Пагачова выглянула в окно, чтобы посмотреть вслед сыну, которого не успела даже толком обнять. Увидела в свете месяца, как он спешит, с трудом вытаскивая ноги в брюках-гольф из глубокого снега — голенастая птица, да и только!

Юлинек торопился. Речь шла о жизни. Каждую минуту его могли застигнуть лай собак и грубые команды. Всем телом Юлек настороженно прислушивался, силился уловить самые отдаленные звуки. Он не слишком полагался на свое счастье и не мог поверить, чтобы всеведущий нацистский аппарат, столь блестяще организованный для охоты на людей, не имел сведений о том, что в их доме спокойно спит русский партизан. Не в лесу, не в недоступных горных районах, а у них, в его родном доме, стоящем на открытом, со всех сторон видном склоне.

Вокруг все было тихо, ущербная луна мирно сияла на мирных небесах. Юлек пробежал через сосняк, миновал ржавое болото в длинной ложбине. С холма над ложбиной открылась деревня Грахов, которую он три часа назад обошел стороной, чтобы никто не видел его возвращения. Но сейчас Юлек не пошел в обход, он двинулся прямо к шоссе, которое пересекал проселок, ведущий к первым избам.

С облегчением шагая по замерзшим колеям от крестьянских саней, он направился в жандармский участок. Усталости не чувствовал. Усталость, как по волшебству, прогнал страх, ужасная мысль, что он сам может угодить туда, куда охотно помогал попадать другим.

Вахмистр Махач и жандарм Гайда после недавней истории с партизанами замыкались в караулке. Вахмистр приказал своему подчиненному обколоть лед перед входом и починить замок, чтобы можно было запирать дверь. Гайда, недоучившийся мясник, оказался не слишком толковым слесарем. Пробившись несколько часов над капризным замком, он разрешил вопрос о безопасности участка, приладив на дверь деревянную поперечину, каковой и баррикадировал дверь каждый вечер. Граховские блюстители протекторатных законов теперь уже не проводили ночи в карточной игре. С наступлением темноты они гасили свет, чтобы даже искоркой не привлекать внимания всяких опасных элементов к своему жандармскому участку.

Вахмистр Махач теперь гонял своего подчиненного больше прежнего, удрученный опасениями: скоро ли гестапо заинтересуется, куда подевался его служебный пистолет. Подставку с карабинами он оттащил в самый дальний угол караулки, чтобы незваным гостям из окрестных лесов, упаси бог, не пришло в голову, что блюстители порядка собираются ими воспользоваться. Вахмистр теперь крепко надеялся на конец войны и заранее предвкушал, как воцарится мир, вернутся довоенные законы, а с ними — и пенсия. Еще он твердо рассчитывал, что первый недавний визит партизан, так некстати привлекший к нему интерес гестапо, будет и последним. Придя на дежурство, он укладывался на койку возле раскаленной печурки-времянки, оставляя под рукой из всего своего служебного снаряжения только карманный фонарик.

Поэтому, когда в час ночи служебный сон вахмистра Махача был нарушен отчаянным стуком в дверь, он ничуть не обрадовался. Севши на койке, он дрожащей рукой отер лицо, будто прогоняя остатки сна. Новый грохот в дверь вызвал в горле у Гайды придушенный всхлип.

Гайда сидел на табуретке, привалившись спиной к стене. Озаряемый слабым светом от печурки, он громко стучал зубами, вперив в своего начальника расширенные страхом зрачки.

— Чего вытаращился, болван? — молвил вахмистр Махач. — Ступай открой!

Но Гайда неспособен был в эту минуту открыть даже кроличью клетку. В отчаянии он только взмахнул руками и оцепенел.

Новый грохот в дверь разбудил деревенских собак, они забрехали.

Что бы там ни происходило, вахмистр Махач не намерен был поднимать всю деревню. Он встал с койки и отодвинул поперечину. Осторожно приотворил одну створку двери, широко развел руки, чтобы никто не усомнился в его миролюбивых намерениях, и приготовился встретить незваных гостей.

— Партизан! — крикнул кто-то из темноты.

Вахмистр Махач тотчас захлопнул дверь.

— Пан вахмистр, это я, Юлек Миташ! Откройте, ради бога, откройте!

Юлек загремел дверной ручкой. На соседнем дворе сиплым лаем отозвалась собака. Где-то неподалеку по-дурному закукарекал преждевременно разбуженный молодой петушок.

Вахмистр Махач хорошо знал первенца мамаши Пагачовой, удачливого предпринимателя и аризатора. Не без злорадства прислушивался он к разговорам односельчан о его карьере в рейхе. Считая собственное поведение в годы протектората безупречным, он хитро прикидывал, какой длины веревка увенчает карьеру этого наглеца после войны. И конечно же, трудно было представить, чтобы сей презренный коллаборационист мог иметь хоть что-нибудь общее с партизанами; Махач вздохнул с облегчением.

— Чего дурака валяешь? — неприветливо осведомился он, впуская Юлека.

— Партизан! Пан вахмистр! — Юлек схватил вахмистра за руку и затряс так, будто хотел разбудить его. — Пан Махач, в нашем доме партизан! Русский!.. Спит… — захлебывался словами Юлек. — Я не виноват, пан вахмистр, не виноват! Я сегодня пришел домой, а там партизан… Я ни при чем, я в Германии был, вы же знаете, что я был в Германии и не могу отвечать…

Вахмистр Махач и его подчиненный просто остолбенели. В голове у Махача не сразу прояснилось настолько, что он сумел предусмотреть все последствия этого сообщения для себя самого и утвердился в кое-каких своих подозрениях. Он вытер вспотевшие вдруг ладони.