Франтишек Ставинога - Солнечный день

Импрессионистическое полотно, изображавшее германского офицера на журавлиных ногах, сопровождающего даму, перестало занимать Биттнера. И хотя он был недоволен своей работой — не растоптал картину, чтобы по примеру великих живописцев начать все сызнова. У него больше не было ни малейшей охоты начинать что-либо заново. Большую часть ночей и дней он проводил на своем прокрустовом ложе. Вскакивал, лишь когда из холла доносился телефонный звонок, чтобы потом, когда жертвы не предвиделось, разочарованно вернуться и снова лечь. Иногда он садился, растирал икры, пытаясь избавиться от неприятного зуда.

С особым нетерпением он ждал телефонных звонков по ночам. Если у Биттнера и теплилась еще какая-то надежда, то это была надежда совершить ночное нападение: смертоносный его, Биттнеров, прыжок ночного хищника даст удовлетворение, поможет хоть ненадолго забыть о собственных невыносимых страданиях. Для такого случая он держал в запасе последнюю порцию успокоительных порошков, чтобы насладиться всем этим не мешала невыносимая головная боль.

И вот прозвучал звонок, после которого Биттнер не вернулся в свою скомканную постель. Поначалу, услышав от дежурного, что снова звонил тот болван с граховского жандармского участка, он хотел было в ярости бросить трубку, но тут же насторожился и засыпал дежурного отрывистыми вопросами. Вопросы он чередовал с приказаниями.

Начальник гестапо чудесным образом ожил. Партизан, живой русский, которого можно было травить и затравить, наверняка раненый, иначе не валялся бы в вонючей мужицкой избе. Живой человек — есть возможность, пусть и в последний раз, испытать сладостное ощущение всесилия, на несколько часов отдалить «зондербехандлунг» [68] От нем. Sonderbehandlung — «особое обращение», т. е. смертная казнь. — «зондербехандлунг», на сей раз обращенное к самому Биттнеру: казнить себя по приказу измученного болью мозга.

Комиссар Биттнер поспешно одевался, мысленно проверяя свои распоряжения, отданные по телефону. Так, все правильно, ничего не упущено. Осуществить операцию силами одного гестапо невозможно, в его распоряжении лишь несколько человек. Неизвестно, контролируется ли партизанами дом, где лежит раненый. Стало быть, не обойтись без помощи этого заносчивого Курски, хотя Биттнеру претила сама мысль о привлечении эсэсовцев. Он согнал с лежбища даже этих старых хрычей под командованием ефрейтора Вебера, он не мог позволить себе провалить дело.

Биттнер с лихорадочной поспешностью застегнул подтяжки. Из всех желаний, извращенных его больным воображением осталось одно:

Взять русского живьем!

Мартин Пагач, пятнадцатилетний искатель приключений и, как ему казалось, достойный претендент на партизанскую славу, чувствовал себя обманутым. Ведь это он обнаружил и привел в дом русского, а никаких заслуг за ним не признают. Всю заботу о его новом друге с небывалой энергией взял на себя отец, которого временами подменяла тихая сестра Милка. Теперь Мартин торчал дома. Отказался даже от выдуманных занятий в школе. И все без толку. Его новый друг по большей части спал или метался в горячечном бреду, не замечая присутствия Мартина, не отдавая должное его заслугам. Старый Пагач строгим, прояснившимся и на удивление трезвым взглядом отгонял Мартина от больного. Так постоянное пребывание Мартина обернулось в доме тем, что он ходил за скотиной, колол дрова, нарезал солому для коровы, словом, занимался всем, чего до последнего времени ему успешно удавалось избежать. Мамаша Пагачова вовсю использовала эту непривычную привязанность Мартина к дому. Он не желал удаляться ни на минуту — опасаясь, как бы не исчез партизан, так удивительно явившийся в его жизни.

Мартин терпел все в надежде на скорое выздоровление друга. А тогда он потихоньку улизнет вместе с русским, который приведет его к тем, кого он так долго и безуспешно искал. Мартин боялся только, как бы мать не вспомнила про мешок недраного пера, подвешенный к чердачной балке. Сызмальства Мартина принуждали к тяжелому труду, и оттого он не любил никакой работы. Но драть перо он прямо-таки ненавидел. На всякий случай, чтобы мешок не попался на глаза мамаше Пагачовой, он засунул его в старый шкаф на чердаке.

Разочаровал Мартина новый друг. За все время пребывания в их доме он не проявил никакого стремления к героическим поступкам. Лежал пластом, завернутый в вонючую собачью шкуру, ничего не ведая об окружающем, в том числе и о Мартине. Правда, сегодня он вскочил с постели, размахивая пистолетом, и выглядело это все весьма воинственно. Но при этом выкрикивал какую-то бессмыслицу. Единственное, чего он этим добился, был рев маленького Йожинека. Маленький Йожинек боялся крика, которого хватало в повседневной жизни этой семейки. Потом друг Мартина бессильно повалился на липовый стол и как малое дитя позволил разоружить себя старому Пагачу, который и уложил его в постель. Мартин этого не понимал. Сам он никогда не болел, и жизненной энергии ему было не занимать.

Он настороженно следил, куда отец спрячет пистолет русского. Но папаша Пагач небрежно сунул оружие в карман своего пальто. Этой одежды он не снимал даже ночью в своем логове в хлеву. Мартину пришлось отказаться от благородной мысли вернуть пистолет законному владельцу.

Размышляя о несправедливости мира, Мартин уснул. От крепкого предутреннего сна его пробудило какое-то неясное предчувствие приближающейся беды. Предчувствие опасности, сильное и неотступное. Сердце Мартина заколотилось в небывалой бешеной скачке. Оно билось так сильно, что мальчик вскочил со своей постели на сене и заметался по темному чердаку. Тревога проникала сюда через слуховое оконце, вместе со слабым светом луны.

Мартин не понимал, откуда это жуткое ощущение, но угадал инстинктивно, что причина его — вне дома. Схватив стремянку, которой пользовался трубочист, он приставил ее к слуховому оконцу.

Выглянув, он сразу различил широкий полукруг зловеще пригнувшихся фигур. Мартин прекрасно знал каждый куст, каждый участочек родного склона. Немцы были уже у самого дома…

В следующее мгновение он понял, кто эти молчаливые тени.

Мартин набрал воздуха в легкие и закричал. Крик страха и предостережения, отчаянный рев молодого барана, когда на родное стадо нападает свора волков…

Мартин с грохотом скатился с чердака по деревянной лестнице, не переставая отчаянно кричать. Он испытывал страх не за себя, не за семью. Его полудетский ум не в состоянии был охватить всех страшных последствий для нее. Он трепетал за своего русского друга. Ему грозила опасность в первую очередь, ему грозила смерть!

И прежде, чем рухнули ветхие двери избы, он был уже возле Гришиной постели, готовый защищать его. Сейчас он прощал ему даже непостижимую беспомощность.