Виктор Устьянцев - Премьера

Деньги Кузьма отсчитывал с большой аккуратностью и уважительностью, на пальцы не плевал, а слюнявил их так, будто слизывал мед или варенье.

— Восемнадцать, девятнадцать, а двадцатый положим поперек, чтобы при пересчете не сбиться, — и клал донельзя замусоленный рубль поперек пачки, сгибал его с обоих концов, чтобы им отделить следующую кучку.

А Виктору было как-то стыдно, он знал, что этот рубль трудовой, и старался подсчитать, сколько же баранок, кренделей, сушек, французских булочек, батонов испек Кузьма, чтобы заработать этот рубль. Кузьма каждый раз замечал его смущение и ободрял:

— А ты не стыдись, не на выпивку берешь, а для семьи. А жисть, она по-всякому складывается. Не успеешь отдать, дак хоть похоронишь с благодарностью, горсть земли бросишь, и ладно, — не выпрашивая эту горсть, а как бы фиксируя ее как нечто само собой разумеющееся, пояснял Кузьма.

И занимать у него было легко и неунизительно, но возвращать долг было гораздо тяжелее.

— Мне-то не к спеху, — каждый раз отмахивался Кузьма. — С голоду не помираю.

— Так ведь и мы не помираем.

— Оно так! — радостно подтверждал Кузьма и, пытаясь оттянуть неприятную для него процедуру, спрашивал: — А сами-то обойдетесь?

— Обойдемся.

— Ну, глядите, — с сомнением говорил Кузьма и только после этого принимал деньги, опять уважительно, почти благоговейно. Но никогда не пересчитывал. И Виктор не сразу понял, почему, отдавая, Кузьма считал, а принимая, вроде бы стеснялся. В первом случае он боялся ошибиться, а во втором боялся обидеть. Как все просто и как мудро!

Однако надо было как-то выкручиваться, и, когда Олег Пальчиков предложил Виктору подрабатывать в воскресной телевизионной программе, Виктор согласился без раздумий. И не из одних только материальных соображений. В Верхнеозерске телестудии еще не было, но и там уже достойно оценили хотя бы чисто рекламные возможности телевидения — то паблисити, в котором остро нуждается не только актер, а и театр. Возможности театра и телевидения в смысле этого паблисити были просто несопоставимы. Шесть-семь десятков тысяч зрителей за сезон в периферийном театре и десятки миллионов всего за один вечер на телевидении!

И еще было просто профессиональное любопытство: а смогу ли? На крупном плане, который знает только кино и телевидение, но которого не видит театральный зритель, даже сидящий в первых рядах партера? Может быть, и тут кроются потенциальные возможности актера? Как бы там ни было, а испытать себя всегда интересно.

Вначале это и в самом деле было интересно. Хотя бы необычностью обстоятельств, в которые поставлен актер на телевидении. Прямо в лицо тебе почти упирается четырехугольный раструб камеры, за которым маячит оператор в наушниках, похожий на летчика. Он тебя не слышит, потому что в эти наушники — шлемофон — он слушает режиссера, сидящего на самой верхотуре за стеклянными перегородками перед экранами, на которые передается изображение со всех камер. Слышно, как в наушниках нервничает режиссер: «Третья! Женя, возьми его ниже пояса и держи, он так отбивает чарльстон! Почему у тебя дрожит камера? Ну да, танцуют. Дай фас сидящего слева! Да не этого, еще левее! Крупно, наезжай! Эй, уберите журавль, он влезает в кадр!»

Зазевавшийся звукооператор откатывает влезший в кадр хобот журавля и отходит к журнальному столику, за которым играют в шахматы осветители, что-то подсказывает одному из них, но тут же возвращается к хоботу по мановению указательного пальца ведущего оператора. А в наушниках у стоящего за левой камерой оператора каскад самых изящных выражений:

— Балда, кретин, ты что, мух ловишь? — И тут же без какой-либо смены интонации: — Женечка, миленький, возьми его чуть-чуть правее, разве ты не видишь, что мешает ухо соседа?

Актеры все это слышат, но не понимают, чье ухо мешает. Каждый, как сова в гнезде, начинает вертеть головой, но не сразу разбирается, какая из пяти камер работает сейчас на запись. Господи, если бы только на запись, то можно было бы остановиться, что-то подрепетировать и записаться вновь. Но ведь иногда прямо в эфир! А там сто с лишним миллионов зрителей. Кто-то из них самозабвенно впился в голубой или цветной экран, а кто-то пьет чай, ест тещины блины или поглаживает по коленке знакомую, а то и сослуживицу, заманенную в холостяцкую квартиру именно на цветной телевизор и коньячок.

«Коля, наезжай! — доносится из наушников, и начинают наезжать сразу три камеры. По красному неоновому глазку ты угадываешь, что на тебя работает только средняя камера, не успеваешь на ней сосредоточиться, как огонек на ней уже погас, а зажегся на левой камере, едва повернешься к ней, как режиссер уже включает правую, потому что ему понравился твой затылок, точнее — стрижка.

А по роли в этот момент у тебя должны быть слезы, ты их уже выдавил, но на затылке слез не бывает, и ты опять вертишь головой, как сова в гнезде, чтобы показать эти слезы, но камеры уже работают не на тебя, а берут твоего искушенного партнера, только что игравшего с осветителем в шахматы.

Вот эта-то искушенность несказанно поразила, а еще более огорчила Виктора Владимирцева. В ней было что-то механическое, заранее предусмотренное, привычно отработанное, что он хотя и не так часто, но наблюдал и в театре и что его глубоко возмущало, чему он сознательно и убежденно противостоял. Ибо именно на этой грани кончалось искусство и начинался ширпотреб лишь ради забавы, развлечения зрителя, сидящего босиком в уютном вольтеровском кресле, ставшем опять модным.

— Ты не прав, — говорил Олег Пальчиков. — Человеку ведь нужно и развлечься, просто посмеяться бездумно, отвлечься от повседневных служебных, домашних и прочих житейских забот. Передача-то у нас воскресная.

— Плоская, шаблонная. Вон и осветителей она совсем не трогает, играют себе в шахматы.

— Так ведь они уже ко всему привыкли, а мы работаем на массового зрителя.

— Я не понимаю этого выражения: «массовый зритель». Что это такое? Зритель бывает разный, не могут все одинаково воспринимать то, что мы играем. Так на кого же рассчитана наша передача? На «среднего» зрителя? Но я убежден, что такого зрителя в природе не существует.

— Ну, скажем так: на среднее восприятие или на восприятие большинства, — объяснял Олег.

— Я этого тоже не понимаю. В театре у меня тоже разный зритель, но я вижу, кто как реагирует на спектакль, я ощущаю реакцию зрительного зала и ориентируюсь именно на того зрителя, который мне дорог, для которого я, собственно, играю. А тут я не вижу никого, кроме операторов и осветителей. Я не знаю, что в это время делает тот, кто смотрит телевизор: хлебает щи, пьет чай или дремлет. Я разобщен с ним.

Вот эта разобщенность со зрителем, отъединенность от него, невозможность видеть результаты своего труда составляли, пожалуй, главную трудность работы артиста на телевидении. И Владимирцев с горечью видел, что многие актеры вовсе и не собираются преодолевать эту трудность, а гонят давно наработанные штампы, они становятся массовыми, поточными. И тут не просто разрушается уникальная, кустарная природа актерского искусства, а происходит размывание критериев, а следовательно, самоуничтожение искусства.